Малахов курган

— Мне пришла в голову одна мысль, — говорил Тотлебен. — Неприятель дает нам несколько дней сроку, отчасти это благодаря фланговому маршу вашей светлости...

Меншиков кисло улыбнулся, принимая слова Тотлебена за служебную лесть, обязательную для подчиненного.

Тотлебен не обратил внимания на улыбку князя: ему и в голову не приходила лесть — настолько инженер-полковник был погружен в работу и восхищен видом кипящего людского муравейника.

— Видите, ваша светлость, мы хорошо пользуемся отсрочкой, подаренной нам, и я располагаю батареи так, чтобы заставить неприятеля сразу убедиться в невозможности штурма. Первая попытка штурма будет отбита, об этом позаботится Владимир Алексеевич. Мы принудим противника отказаться от прямой атаки и перейти к правильной осаде. Новый выигрыш времени! Еще подарок нам, и более значительный! Мы его не потеряем даром и воспользуемся им, чтобы усилить укрепления, привести их в совершенный вид. Из сего следует и то, что места для батарей и бастионов надо выбирать так, чтобы они могли сопротивляться осаде, то есть обложению крепости, бомбардировкам и повторным попыткам штурма. К счастью, местность устроена выгодно для нас. Вы видите, что от города радиусами расходятся глубокие балки или овраги. Балки разделены продолговатыми высотами, мы видим нечто вроде хребтов. Дороги в Севастополь идут частью по балкам, частью по высотам. Это восхитительно! Балки мы обстреливаем продольным огнем с кораблей и батарей, для сего назначенных. Против наступления по высотам усиливаются бастионы с тяжелыми орудиями. При общем штурме Севастополя атакующий должен наступать по нескольким промежуточным высотам...

Тотлебен достал из полевой сумки небольшой, в четвертушку писчего листа, кусок бумаги и протянул его Меншикову. На листе князь увидел набросок системы севастопольских укреплений, сделанный в очень упрощенном виде. Изрезанные берега бухт и берег моря изображались прямыми чертами, так же — балки и овраги, в натуре очень извилистые. Но, в общем, набросок давал правильное понятие о местности вокруг Севастополя, что сразу оценил Меншиков. Возвращая листок Тотлебену, он сказал:

— Вы очень прямолинейны, полковник!

Тотлебен улыбнулся:

— Дело объясняется просто. Когда я впервые размышлял над этим, у меня под рукой оказался только этот квадратик бумаги, а мне хотелось дать в наброске все главное.

— Это вам удалось, полковник! — согласился Меншиков, а про себя подумал: «Квадрат Иванович».

— Противнику удобнее всего вести атаку по трем главным направлениям, — продолжал Тотлебен.

К Меншикову подъехал Корнилов, чего князь не заметил. Он с сочувственным, любезным вниманием слушал Тотлебена. Меншиков то угрюмо посматривал на вершины холмов, где маячили неподвижные конные фигуры неприятельских патрулей, то взглядывал в светлое лицо Тотлебена и раздраженно думал:

«Вот счастливец! Так и сияет. Можно позавидовать. Экая жизнерадостная натура. Tod — смерть. Leben — жизнь. «Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов!» — вспомнилось Меншикову слова песни. — Тотлебен — жизнь — смерть. Не выйдет ли из этого какого-нибудь каламбура?»

Князь повеселел, но каламбура, как ни вертел он подходящие слова, не получалось. Тотлебен продолжал говорить с железной убедительностью. Он высказывал мысли, для князя совсем новые, и они казались светлейшему дикими.

— Оборона Севастополя даст движение инженерной мысли. Мы покажем миру новый тип укреплений. Городам, окруженным сплошными каменными стенами, рвами и валами, пришел конец. Будущее принадлежит крепостям из отдельных фортов, связанных взаимной поддержкой.

Князь заскучал, слушая Тотлебена. Только умение владеть собой позволяло князю сдерживать соблазнительное желание разрешить скуку сладким зевком. Меншиков бродил взглядом вокруг, размышляя, чем бы прекратить пространные объяснения инженер-полковника. А Тотлебен все говорил, говорил, развивая план обороны. Князь, уставясь ему в лицо злобным взором, уже покорно ждал приступа нервной зевоты. В эту минуту казачий урядник из конвоя князя, видимо тоже соскучась, сладко и протяжно зевнул и в испуге закрыл рот рукой. Меншиков тоже зевнул и сконфузился...

Возвращаясь с объезда укреплений, князь, не переставая, зевал. У него холодели руки и ноги. Еле живой он добрался до своего обиталища в домике над батареей № 4.

Денщик разоблачил князя и стащил с него сапоги. Завернувшись в халат, Меншиков повалился на койку и приказал денщику позвать своего лейб-медика Таубе: зевота не прекращалась.

Таубе вскоре явился, он жил неподалеку. Это был тучный, важный человек громоздкого сложения. По его бритому розовому лицу вечно бродила легкая улыбка. Войдя, он сел в кресло, пододвинул его к койке, достал из портсигара большую сигару и закурил ее от спички, выждав, пока сгорела вонючая сера.

— Что с нами приключилось? Мы больны? А три часа назад мы были совершенно здоровы и в прекрасном настроении. Что нас расстроило? — улыбаясь, спрашивал Таубе князя густым басом, редко бывающим у тучных людей.

— Зеваю! — изнемогая, ответил князь.