Малахов курган

— Подходите, братишки, по порядку, без суеты, — предложил Антонов.

Никто не решался первым вынимать жребий.

— Пускай Мокроусенко тянет первый, ему невтерпеж! — крикнул кто-то.

— Ни! — кратко ответил шлюпочный мастер.

Веня тряс шапку, заглядывая внутрь, где на дне катались и подпрыгивали трубочки.

— Не тяните, братцы, время. Пора и к чарке да борщу! Начинай хоть ты, Передряга!

Передряга решился, вынул, не глядя в шапку, трубочку, развернул — пустой... После Передряги вытянул жребий Иван Степенный — и тоже пустой. Теперь дело пошло быстрее — каждый торопился испытать счастье и освободиться от досады ожидания. Долго выходили пустые номера — в шапке оставалось семнадцать номеров, когда бывший котельщик с завода Берда достал из шапки первый жребий с крестом.

— Первый крест достается Петру Сумгину. Писарь, пиши! Записали! — провозгласил Антонов и, показав всем квадратик с крестом, написал на обороте: «Сумг».

Вслед за Сумгиным жребий с крестом достал молодой матрос с курчавой челкой, «кандибобером» зачесанной на лоб, — он, увидев метку на своем жребии, растерянно огляделся и захохотал.

— Чему рад? — прикрикнул на матроса Антонов. — Обрадовался, дурень, счастью!

Тут со скамьи поднялся Мокроусенко. Матросы зашумели. Не только те, кто мог вытянуть жребий с крестом, но и те, кто уже вытянул пустой, — все устремили на шапку Вени нетерпеливые взоры.

— Юнга, тряси! Что, руки у тебя отсохли?

Но Веня, если б даже он и не хотел, все равно тряс бы шапку: руки у него дрожали.

Мокроусенко зажмурился и, достав из шапки жребий, протянул, не развертывая, Антонову.

— Нет, ты сам разверни.

Мокроусенко развернул бумажку.

— Крест! Ах ты! — воскликнул, всхлипнув, Мокроусенко, и так жалостно, что все матросы, кроме Антонова, громыхнули раскатистым смехом.

— Третий крест достался шлюпочному мастеру Мокроусенко Тарасу. Писарь, запиши. — И Антонов написал на третьем жребии с крестом: «Мокроус». — Записали. Юнга, перестань трясти...

— Руки, дяденька, трясутся...

— Высыпай, что осталось, на стол.

Антонов пересчитал вытряхнутые из шапки трубочки.

— Пятнадцать жребиев...

Матросы внимательно следили за руками боцмана, пока он развертывал до последнего и показывал пустые жребии. К Мокроусенко со всех сторон тянулись руки, протягивая булавки. Мокроусенко взял одну и приколол «Георгия» рядом с медалью.

— Правильно судили, друзья?

— Правильно, правильно!

— Кавалеры, слушай меня! — зычно, «на весь рейд», загремел Антонов. — Не чваньтесь, что-де «у меня знак, а у тебя нет». Смотрите в глаза товарищам смело и ясно, как раньше смотрели. С крестом или нет на груди, будем стоять за Севастополь, за Россию, за русский народ!

Подвенечная фата

Хоня первая покинула отцовский дом. Ухаживая за больным, она схватила в лазарете тифозную горячку. Болезнь скрутила девушку с непостижимой быстротой. Она слегла в воскресенье на шестой неделе великого поста, на другой день после перемирия.

В лазарете к ней приставили ухаживать одну из сестер милосердия, приехавших с академиком Пироговым из Петербурга. Несмотря на хороший уход и лечение, Хоня умерла через сорок часов.

Веня узнал о смерти Хони в среду вечером. В это утро он пробовал со Стрёмой и Михаилом свою мортирку на Камчатском люнете. Ее перекатили туда и поставили рядом с большой пятипудовой мортирой, из которой теперь палил Михаил, после того как убило старого комендора. Веня невыносимо страдал от такого соседства: рядом с большой мортирой его «собачка» казалась игрушкой. Но и для нее нашлись бомбы подходящего калибра — такие мортирки и в Севастополе были, а не только у французов. Нашлись для мортирки и запальные трубки с теркой. Все это утешило Веню.

Слух о том, что юнга Могученко-четвертый собирается «палить», достиг ушей Бобра и Репки. Они пришли на люнет: первый из юнг с тайной надеждой, что все это «одни враки», второй — что если не враки, то или мортирка не выпалит, или, что еще лучше, ее разорвет. Юнг ждало полное разочарование. Они увидели, что все на батарее, в том числе и Могученко-четвертый, заняты делом: батарея готовилась послать в неприятельские окопы очередной залп. Стреляли с севастопольских батарей теперь несравненно реже, чем в начале осады, потому что приходилось беречь порох и снаряды.

Веня, издали завидев Бобра и Репку, поправил на груди медаль и небрежно поставил ногу на хвост своей «собачки». Бобер и Репка подходили к Вене несмело. От зимнего нахальства у них не осталось и следа. Еще бы! Они давно знали, что Могученко-четвертый — форменный юнга, был на вылазке, получил за то медаль и вот хочет из французской пушки по французам же и палить! Репка еще не видел мортирки, поэтому попробовал держать прежний фасон.

— Здорово, Могучка!

— Здравствуй, Репка! — ответил юнга Могученко-четвертый.

— Говорят, будто тебе кто-то пушку подарил. Где ж она?

— Не «подарил», а я сам добыл.

— Да где ж она? — смотря по верхам, недоумевал Репка.

— Разинь-ка зенки-то!..

— Батюшки мои, да ее и не видать сразу! — примериваясь глазами то к мортире Михаила Могученко, то к «собачке» Могученко-четвертого, говорил Репка.