Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

– Я хочу быть уверен, что то, что произошло с нами… со всем миром, больше не повторится, – негромко произнес Джо.

Я рассматривал дома. Мне казалось, что они, словно глаза, рассказывают свои истории. Эти дома, хоть и пострадавшие во время войны, таили в себе свет. Некоторые выглядели даже счастливыми.

– Мы можем напугать французов – решат, что война опять началась, – заметил Абе.

Я глянул на него: он надел снова свою рубашку гитлерюгенда и стал маршировать, как немецкие охранники в лагерях: носки натянуты, спина прямая, замах ногой от бедра. Джо и Салек разделись до трусов, а штаны и рубашки обмотали вокруг шеи, сказав, что не желают иметь ничего общего с этой одеждой. Абе с Салеком затеяли соревнование, кто дальше плюнет.

На окраине городка я заметил несколько велосипедов, выстроенных в ряд возле магазина.

– Что думаете? – спросил я, любуясь велосипедом с голубой рамой. Внезапно я вспомнил, что и мой был голубым – папа купил его для меня у соседей. Велосипед оказался мне великоват. Ноги не доставали до педалей. Пока я не подрос, мне приходилось просовывать ногу через раму и отталкиваться прямо от земли. Интересно, где мой велосипед сейчас?

– Почему нет, – лукаво ответил Абе, подскочил к маленькому красному велосипеду, взобрался на седло и помчался по улице.

Мы все похватали велосипеды и понеслись прочь из деревни – вверх по холму, потом вниз, разгоняя семейства уток, шагавших по дороге.

Мы ехали, казалось, много часов подряд, но каким-то образом все же вернулись к санаторию. Когда мы явились, ужин уже прошел, и на улице, похожие на свадебную фату, уже сгущались сумерки. До нас донеслась музыка – скрипичный концерт. Я подумал, что играть может один мальчик-венгр – не тот, который хотел побить нас с Абе, а другой, который после освобождения украл в Веймаре скрипку. Он ходил по лагерю и играл для американцев, а когда нас посадили на поезд до Франции, отказался расставаться со своим инструментом, хоть ему и приказали вернуть краденое.

Мы бросили велосипеды за голубятней.

Потом впятером спрятались в дальнем углу парка, уселись под плакучей ивой и доели то, что утром захватили с собой.

Мы еще долго сидели, почти не разговаривая друг с другом, в сгущающейся темноте, и сверчки пели нам ночную серенаду.

Глава шестая

И те пробоины подобны черным ранам,

Которым нет целенья и врача…

Русский еврейский поэт Хаим Нахман Бялик

Мы все еще были голодные, поэтому пошли в главное здание, на кухню.

Когда мы добрались туда, один из поляков из моего домика сказал, что мадам Минк меня искала.

Абе пробормотал, что теперь я точно попался. Салек махнул остальным рукой, скомандовав дожидаться в столовой.

Мадам Минк велела мне снова сесть на массивный стул с подлокотниками. Сама она направилась к своему столу и стала копаться в лежащих на нем бумагах.

– Нашла! – воскликнула она, усаживаясь за столом на точно такой же стул.

Я невольно выпрямил спину и почувствовал, как у меня пересохло во рту, думая: Вот оно! Наверняка это мой билет в Фельдафинг.

– Ты знаешь Эли? – вместо этого спросила она. Я кивнул.

– Он пишет о том, что пережил, – сказала мадам Минк, глядя мне в глаза. Она смотрела не мигая. На мгновение мне показалось, что мы с ней соревнуемся – кто первый отведет взгляд. Я проиграл.

– Видишь ли, обычно мы не советуем вам, мальчики, говорить о своем прошлом – ради вашего же блага, чтобы вы двигались вперед, но возможно…

Мадам Минк подтолкнула ко мне через стол блокнот, карандаш, резинку и точилку. Я открыл блокнот – страницы были пустые.

– Зачем он мне? – спросил я.

– Профессор подумал, может быть, ты захочешь написать о пережитом, как Эли. Может, мы неправы и это тебе поможет, станет своего рода терапией, если ты выскажешь все.

В ее голосе сквозило напряжение, словно сама тема, рассказ о нашем прошлом ее пугал.

Я ничего не ответил, потому что в моем мозгу кружились тысячи мыслей, ни одну из которых я не мог ухватить, и от этого я ощущал еще бо́льшую скованность и тревогу.

– Я знаю, что ты очень умный, – продолжала мадам Минк. – Это очевидно. Ты быстро нагонишь пропущенное, когда вернешься на занятия. Ну, а пока ты можешь заменять рисунками слова, которых не знаешь. Расскажи свою историю в иллюстрациях, ну, или как тебе удобнее.

Я ничего не отвечал.

– Мне бы хотелось, чтобы ты вернулся на занятия.

– Навряд ли, – буркнул я в ответ.

Занятия? Зачем они мне? Я скоро поеду в Польшу, обратно к семье.

– Ну ладно. Поговорим об этом, когда ты будешь готов. Ну, а пока попробуй зарисовать что-нибудь… например Натана, – сказала она, подталкивая блокнот, карандаш и резинку еще ближе ко мне.

При упоминании о Натане я подскочил на месте. Ноздри у меня раздулись, гнев застил глаза. На лбу выступил пот, руки сами собой сжались в кулаки. Натан, хотелось мне закричать ей в лицо, принадлежит только мне, он единственный, что у меня есть своего, все, что у меня осталось – эта история, воспоминание о Натане.