Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

Постепенно наши пайки становились все более скудными. В какой-то момент нам, евреям, полагалось всего по двести калорий в день на человека. Цены на дополнительные продукты, вроде хлеба или пары картофелин, которые контрабандой доставляли в гетто и продавали на подпольном рынке, в тысячу раз превышали реальные, а денег ни у кого не было. Нацисты постановили, что в неделю еврейская семья может иметь не более двухсот злотых, а на банковском счету – не более двух тысяч. Если бы не Хаим, у которого был специальный пропуск, позволявший перемещения вне гетто по работе, шофером в HASAG, мы бы все голодали. Он привозил нам яйца и хлеб от польских крестьян, пытавшихся помочь. В последние месяцы перед закрытием гетто в октябре 1942-го человечность, говорил Мотл, была отброшена – отцы отбирали еду у голодающих детей на улицах, чтобы накормить собственные семьи; еврейская полиция, сформированная нацистами, контролировала подпольные рынки и торговлю лекарствами, передавая эти необходимые товары людям, которые им нравились, или тем, кто давал взятки. В некоторых случаях они оказывались еще более жестокими, чем их начальство из СС. Но папа, папа продолжал говорить, что вскоре все наладится. «Люди скоро придут в себя», – утверждал он. Но этого так и не произошло.

* * *

Когда стало ясно, что быстро мне с постели не подняться, профессор начал ставить себе стул возле моей кровати и сидел рядом, читая мне Тевье-молочника, пьесу Соломона Рабиновича, еврейского драматурга, более известного как Шолом-Алейхем. Мне нравилось, как профессор читает. Я начал прислушиваться.

Я тогда много думал о папе, обо всем, что мог вспомнить. Когда профессор читал, я вспоминал, как папа пересказывал мне эту же историю. Моей любимой частью была та, где старшая дочь Тевье, Цейтл, говорит, что хочет выйти замуж за своего возлюбленного, Мотла. Мотл и Цейтл нарушают традицию, потому что не слушаются шадхен. Мне это нравилось, потому что Мотл и Цейтл напоминали мне про настоящую любовь.

Еще в один из дней, когда мальчики вернулись домой на ночь, я услышал, что они говорят про Густава из Бухенвальда. Он явился в Экуи: хотел помочь персоналу OSE с нами – «его мальчиками», как он выразился. Персоналу понравилось, что рядом будет кто-то, кого их подопечные знают и уважают. С самого прибытия Густава польские ребята из Блока 66 стали во всем следовать его распоряжениям. Вместо того чтобы вбегать в столовую и хватать со столов еду, как только ее туда выставляли, они теперь входили чуть ли не строем, тихонько садились и ждали, пока Густав скомандует приступать. Абе сказал, что поляки из Блока 66 ведут себя так, словно они все еще в Бухенвальде.

Не все, однако, радовались его приезду. Мальчики других национальностей, не поляки, хотели сдать его французской полиции за убийства, совершенные в Бухенвальде. Я пропустил одно очень интересное мероприятие, на котором, по словам Абе, одна группа освистала Густава, а другая, поляки, устроила овацию. Противоречия между нами усугубились.

В лагере я видел Густава лишь пару раз и то уже после освобождения. До меня дошли слухи, что непосредственно перед тем он несколько дней ходил по Бухенвальду с гранатами в карманах, высматривая убегающих эсэсовцев. Судя по всему, его план состоял в том, чтобы подбрасывать гранаты под их машины.

Абе сказал, что Густаву разрешили пока остаться в Экуи, но мадам Минк и другие сотрудники OSE предложили мальчикам решить его судьбу, устроив собственный суд.