Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

– Слушайте, – сказал Ральф, сворачивая самокрутку. Одна уже торчала у него за ухом. Он достал из нагрудного кармана небольшой блокнот и ручку и начал рисовать на листке подобие карты Экуи, на которой точкой обозначил санаторий.

– Вот тут находится фотомастерская, – сказал он, поставив в одном месте жирный крест.

– Плюньте на этот дурацкий карантин, пойдите и сделайте фотографии. Попросите фотографа напечатать по дюжине снимков, чтобы, куда бы я ни поехал, я мог показывать их – вдруг вас кто-то узнает. Напишите на обороте свое полное имя и дату рождения, если помните ее, имена всех родственников, сколько там поместится, даже троюродных, название города, где вы родились и жили. Может, ваши родственники узнают вас, и вам не придется дожидаться тут и выискивать их в списках.

Ральф прикурил свою самокрутку, а ту, что торчала за ухом, пустил по кругу. Когда очередь дошла до меня, я закашлялся. Раньше я никогда не курил.

– Сталин – пророк, мессия, великий отец, человек из стали, – продолжал Ральф, пуская изо рта кольца дыма. Он явно был опытным курильщиком.

– А как же Илия и Моисей? – спросил Марек. – Наши пророки?

– Посмотрите, чем наши пророки нас наградили: вся наша история – это сплошные преследования, погромы, а теперь еще и массовые убийства, – хрипло произнес Ральф, и все в комнате притихли.

– Коммунизм, сталинский коммунизм… его философия… – продолжал Ральф, – у Сталина есть ответы, которых вы ищете. Коммунизм означает всеобщее равенство. Мужчины, женщины, евреи и гои, богатые и бедные, все равны. Все, как хотел Бог, вот только… – он запнулся.

– Только что? – осторожно спросили Абе и Салек. Слова Ральфа, словно магнит, заставили всех подвинуться к нему ближе.

– Только никакого Бога нет, – ровным тоном закончил Ральф. – Любые религии лишь разобщают людей, а не объединяют их.

Все в комнате ахнули, а потом замолчали. В лагерях были заключенные, утверждавшие, что Бог покинул нас, евреев. Но были и такие, кто, несмотря на все ужасы, продолжал по мере возможности соблюдать Шаббат и молиться. Наша вера, говорил еврейский каменщик, преподававший географию в Блоке 8, это единственное, что нацисты не могут у нас отнять. «Только мы сами можем отказаться от нее», – напоминал он.

– Но у многих евреев нацисты все-таки отняли веру… не только в религию, но вообще в жизнь, – прошептал я так тихо, что никто меня не услышал.

– Богами в лагерях были коммунисты, которые заботились о нас, – внезапно слабым голосом произнес Салек. Его слова нарушили молчание, и все в комнате забормотали ага и принялись кивать головами.

Я сел и свесил ноги с кровати, оказавшись к Ральфу лицом. Потом поднял вверх руку, словно в школе. Ральф поглядел на меня и кивнул.

– Боги, которых я видел в Бухенвальде, это Большой Вилли и Яков, – сказал я хрипло, отчасти из-за того, что молчал больше недели, отчасти из-за волнения, что говорю что-то нехорошее, чего моя семья не одобрила бы. – Эти люди единственные присматривали за нами, – тем не менее продолжил я. – Они спасли нас.

– Наши боги были Антонин и Густав, – сказал один мальчишка из Блока 66. Антонин Калинин был чешским коммунистом, возглавлявшим блок.

– И каменщики, – поднял голос еще один мальчик, имея в виду двести или около того еврейских строителей, построивших Бухенвальд, а потом отправленных в Аушвиц. Эти люди, преимущественно польские евреи, обладали навыками, в которых немцы нуждались, и потому могли не опасаться казни.

– За Густава, Антонина, Большого Вилли, Якова и каменщиков! – воскликнул Ральф, поднимая в воздух руку, сжатую в кулак.

Мы затопали ногами, издавая приветственные клики.

– Сталин – наш отец. За Сталина! Защитим нашего брата Густава. Наш брат, наш брат, наш спаситель!

Глава восьмая

Горит, братцы, горит!

Может, не дай Бог, наступить момент,

что наш город с нами вместе

в пепел будет огнем превращен,

останутся – как после сражения –

только пустые черные стены.

А вы стоите, сложив руки, и смотрите,

а вы стоите вокруг и смотрите –

наш городок горит!

Мордехай Гебиртиг, еврейская песня «Город наш горит!»

Мы с братом Абрамом работали на оружейном заводе по двенадцать часов в день, с понедельника по субботу. Воскресенье было христианским праздником, выходным для немцев и, соответственно, для нас, их рабов.

В другие дни мы с Абрамом пересекались с папой, когда он шел с фабрики HASAG. Папа никогда не работал в ту же смену, что мы.