Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

Как и в ту ночь, я прыгнул в реку с ее течением и изо всех сил замахал руками. Я греб, пока не оказался на другой стороне. Кое-как я выбрался на берег, мокрый до нитки. Трясясь от холода, стуча зубами, с немеющими пальцами, я подумал, что мне не миновать обморожения. Но я брел вперед, пока не наткнулся на человека, который показал мне, где в гетто находится наша квартира.

Когда папа увидел меня, глаза у него налились кровью. Он закипел, как мамин чайник, поставленный на плиту. Впервые в моей жизни он схватил меня своими сильными руками, перебросил через колено и лупил до тех пор, пока мои крики не превратились в стоны. Прошла почти неделя, прежде чем я смог сидеть без боли.

С этого начались папины гневные вспышки в мой адрес, когда я решил, что он больше меня не любит.

– После образования гетто многих польских фермеров, забравших к себе еврейских детей, вынудили выдать их нацистам, – говорила Лия. – В награду фермеры получали муку и сахар. Если фермер не выдавал еврейского ребенка, его и всю семью могли перебить. Соседи доносили на соседей, мол, у них откуда-то взялся чужой ребенок. Нацистов в Польше было недостаточно, чтобы надзирать за всеми евреями в гетто, поэтому польские фермеры выполняли эту работу за них. Они были вынуждены, Ромек. Если Натан был на ферме, если Хаим его туда отвез, то вряд ли ему удалось выжить, – сказала она.

– Но были же фермеры, сопротивлявшиеся нацистам, – быстро добавил я, желая верить, что Натан жив. – Яков говорил, что в Польше была целая подпольная сеть людей, прятавших детей-евреев.

Я рассказал Лие, что говорил Яков: про слухи, дошедшие до Бухенвальда, о том, что поляки прятали сотни, если не тысячи еврейских мужчин, женщин и детей, даже в клетках для животных в зоопарке в Варшаве. Каменщики рассказывали нам, что детей втайне выносили из варшавского гетто и помещали в польские семьи и в детские дома.

– Все возможно, – медленно ответила Лия. – Но если Натан жив, встает другая проблема. Он не знает, кто он такой. Осенью 1942 года ему было три. И с тех пор, три года, он должен был верить и говорить всем, что он – христианин. Если он жив, его даже могли крестить, и теперь он считает себя сыном тех людей, которые взяли его к себе. Эта семья могла не сказать ему, кто он на самом деле, считая, что все мы мертвы. Теперь он их ребенок.

– Когда мы найдем Хаима, то узнаем, куда он увез Натана. Тогда мы все вместе поедем и заберем его. Мы сами скажем ему, кто он такой.

Лия закрыла глаза.

Меня охватил ужас.

– Где Хаим? – медленно спросил я. – Он в России, так? Он же был в армии, пошел с другими польскими солдатами на учения, а потом воевать, правда?

– Его застрелили, – прошептала она.

Безумие. Я снова возвращался в безумие.

– Его отправили в Треблинку, но на другом поезде, не вместе с Голдой и мамой. Он был солдат, Ромек, – сказала Лия. – Хаиму нельзя было оставаться в Польше. Нацисты убивали всех польских солдат – всех, кто мог взять оружие и сражаться. Мы должны были заставить Хаима уехать, как только пришли немцы. Но он ни за что не бросил бы свою семью.

Я зажмурился. Когда я валялся больной в Экуи, когда неделю не поднимался с кровати, профессор рассказывал мне про французского художника Жана-Леона Жерома. Этот художник написал две связанные между собой картины, одна из которых называлась «Истина, выбирающаяся из колодца». Профессор сказал, смысл этой картины в том, что истину подавили.

– Фальшивки, ложь, человеческие амбиции и жадность погребли истину на дне колодца, – объяснял он.

Лжецы и притворщики победили.

Истина проиграла, – подумал я.

Моя мечта о том, что все мы будем вместе, разлетелась, как дым.

Больше мне не за что было цепляться.

* * *

– Что дальше? – спросил я Лию.

Мы шли с ней под руку. Я провел в Фельдафинге около недели. Когда мы не разговаривали о семье, Лия рассказывала мне то, о чем я забыл, или мы отправлялись с ней в кинотеатр, находившийся в лагере, и смотрели немые черно-белые фильмы. По ночам мы слушали истории у горящего костра, или музыку, которую исполняли те, кто выжил в концлагерях, играя в оркестрах для нацистов. Еще мы ходили гулять – просто шли куда глаза глядят.

– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – сказала Лия. – Я встретила одного человека, Ромек. Его зовут Абрам, как нашего Абрама.

По тому, как этот Абрам смотрел на Лию, как прикасался рукой к ее коже, какой мягкой становилась его речь, когда он обращался к нам с ней, я сразу понял, что он влюблен в нее, точно так же, как Хаим был влюблен в Голду. Мама и папа.

Он спросил, знаю ли я что-нибудь о звездах, астрономии, науке о небе, потому что он, по его словам, знает. Я пробормотал, что знаю мало.

Абрам был невысокий, но с такими же иссиня-черными волосами, как все в нашей семье, и с квадратной челюстью. Он жил в Лодзи и, как Хаим, служил в польской армии. Но ему удалось добраться до России. Он вернулся в Польшу с Красной армией и здесь познакомился с Лией.