Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

Я крепко зажмурил глаза, потому что перед ними снова поплыли картины лагерной жизни. Как заключенных куда-то уводили, кололи им яды или экспериментальные лекарства, и они возвращались в бараки потерянные, оглушенные, умирающие. Muselmann — эти призраки лагерей, – те, чья душа умерла еще до того, как умерло тело[9]. Они бросались на электрические заборы или просто отказывались работать, зная, что за это их застрелят. У меня на глазах собаки разрывали людей на части. Посреди зимы нас заставляли принимать ледяной душ, и этот холод я до сих пор ощущал всей кожей. А потом могли выгнать на плац, иногда голых. 117098, вот кем я стал. 117098. И чтобы выжить, мне пришлось все позабыть и стать просто номером, делать то, что мне говорят, и ничего больше.

– Чего твои родители желали бы для тебя? – повторил профессор свой вопрос.

Мне вспомнился ужин, когда папа проверял мои знания по математике. В школе мы только начали проходить таблицу умножения. У меня были способности. Но после гетто единственное, что я считал, это лагеря, в которых оказывался – шесть; количество эсэсовцев, гестаповцев, солдат из других армий; звуки выстрелов, пронзающих воздух, по которым я понимал, сколько человек убили; шаги охранника – сколько их до меня и сколько обратно. В начале войны солдаты стреляли постоянно, не беспокоясь о том, убивают их пули, ранят или пролетают мимо. Но в конце, когда, по словам Якова, боеприпасы были на исходе, они стреляли только на поражение. Я считал слова, которыми называли нас, евреев. Untermenschen – недочеловек. Мы были untermenschen. Я понимал, что начинаю верить в то, что мне говорят. Я – крыса, пища для червей. Пока я могу работать, моему сердцу еще позволено биться.

«Ты – наш младшенький, – говорила мама, – ты можешь заниматься в жизни, чем захочешь, и мы всегда будем гордиться тобой».

– Я люблю цифры, – шепнул я наконец профессору. – У меня были способности к математике.

По пути обратно в Ле Везине мы с Мареком и профессором сидели очень тихо. У себя в голове я прокручивал картины падающих листьев, видел, как мы с Мойше играем у реки, как гоняем мяч, который Хаим сделал сам из скрученных лоскутов, добытых у папы в ателье. Слышал, как папа читает историю Моисея из Аггады, и его звучный голос летит по всему дому, словно ветер. Чувствовал его крепкие объятия в синагоге, когда он заворачивал меня в свой талит. Ощущал мамин аромат – муки и полевых цветов, которые она собирала и ставила в вазу, раньше принадлежавшую бабушке.

Когда мы сошли с трамвая, было уже темно. Дни становились короче. Приближалась осень. Втроем мы шли по улице, освещенной лишь овальными фонарями янтарного цвета на высоких металлических столбах, да светящимися окнами домов, в которых не были задернуты шторы.

В Скаржиско-Каменне было гораздо меньше домов и зданий, чем во Франции, и они стояли дальше друг от друга. Я мог выйти на крыльцо и любоваться ночным небом, простирающимся от края до края горизонта.

Внезапно я понял, что после вторжения нацистов в Польшу смотрел в небо всего один раз – в тот день, когда меня посадили в грузовик, чтобы отвезти в лес на расстрел.

Сейчас мне опять захотелось посмотреть.

Я пробрался на чужой участок в нескольких домах от нашего и там, где заканчивался подстриженный газон и начинался заросший сад, улегся на спину на траве. Я любовался звездами. Их было немного – меньше, чем в Скаржиско-Каменне в безлунную ночь. Свечение парижских улиц скрывало большинство звезд и весь Млечный Путь. Но они все равно светили, и одна – а может, это была планета, – сияла особенно ярко.

Я разбросал в стороны руки и ноги, словно делал зимой снежного ангела.

И тут я услышал его. Мамин голос, щекочущий мне ухо. «Без ночи не было бы утра», – сказала она мне, когда я узнал, что больше не могу ходить в обычную школу с польскими детьми. И когда хедер закрыли, потому что нацисты считали еврейских детей еще бесполезнее, чем их немецкие свиньи, которых можно хотя бы есть, она сказала: «Всегда иди к свету».

– Почему я забыл столько всего о доме? – прошептал я, надеясь, что звезда, светившая так ярко, меня услышит. Меня поразило то, что эти же звезды светили, даже когда мы были в лагерях, – маяки, зовущие нас домой.

– Звезды, – шепнул я. – Единственное, что нацисты не смогли уничтожить.

Глава пятнадцатая

Во сне я опять был у партизан.

Мальчишки разожгли костер, который сейчас, в конце зимы, не должен был полыхать так ярко, поднимаясь до самых веток деревьев у нас над головами. Все думали, что он быстро потухнет во влажном воздухе, на тающем снегу.