Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

Прошло еще несколько недель, а новостей из Швейцарии так и не поступило, и вот, несмотря на плотный график занятий, после которых я отправлялся повидаться с Авророй и снова садился учиться, прерываясь разве что на еду, я понял, что не могу больше ждать. Я просыпался с головной болью, дрожа всем телом. Мне казалось, я скатываюсь в тот же транс, который пережил, когда узнал, что не смогу вернуться в Польшу. И за все это, подумал я как-то утром, следует винить папу.

И вот новости, которых я так ждал, пришли.

Мальчик в Швейцарии – не Мотл. Его зовут Моисей Вайсман.

Все, что я столько времени таил внутри, прорвалось наружу. Мне хотелось кого-нибудь ударить. Я сидел, закусив губу, пока мадам Минк пыталась меня успокоить, говоря, что будет искать и дальше, что не оставит камня на камне, лишь бы разыскать моих родных.

В тот вечер я не мог ни есть, ни спать.

Я беспрестанно ворочался в постели.

Наутро, услышав, как на улице просыпаются ласточки, я схватил рюкзак, оставшийся от Ральфа, сложил туда мою зубную щетку, белье, смену одежды и рубашку, которую подарил мне Абе. Я уезжал.

Я больше не мог подавлять в себе стремление самому отправиться на розыски семьи.

* * *

Я оставил в рюкзаке место для припасов. Во время завтрака я заталкивал в карманы и в рюкзак хлеб, сыр, фрукты, сушеные персики и орехи, и тут ко мне подошел профессор.

Он появился из дверей кухни со стопкой бланков в руках. С подозрением посмотрел на мой вещмешок и спросил:

– Куда-то собираешься? – многозначительно изогнув бровь.

Сердце у меня упало.

– Сегодня у тебя экзамен, Ромек, – сказал профессор, указывая подбородком на бланки у себя в руках. – Тест на то, в какой класс ты поступишь в школе. Помнишь? Ты к нему готов. Я это знаю. Уверен, через пару недель ты уже будешь учиться.

Я с трудом сглотнул.

– Я… я… – забормотал я. Я напрочь забыл об экзамене. Прошлым вечером я совсем не занимался.

Я не знал, что ему сказать. За прошедший год этот человек стал для меня практически старшим братом. Он говорил со мной так, словно я принадлежу к его миру. Но в лагерях я накрепко усвоил: тот, кто сегодня тебе друг, завтра может стать врагом. Чтобы выжить, нельзя полагаться ни на кого. Если что-то шло не так, вызывало подозрение, я чувствовал это нутром, инстинктивно. Теперь инстинкт подсказывал мне бежать.

Или нет?

– Ромек, что бы ты ни собрался делать, не торопись. Сдай экзамен, – настаивал он. – Ты мне доверяешь?

– Я уже не знаю, что такое доверие, – прошептал я. И я действительно не знал. Я опять погружался в сомнения, не уверенный в своем решении.

– Давай-ка вместе поедим, – мягко предложил профессор. – Выпей кофе. Потом напиши экзамен. Завтра решишь, как действовать дальше. Мы вместе решим. Ты больше не один, – добавил он, кладя свободную руку мне на плечо.

Экзамен дался мне с трудом. Туда входило чтение на французском языке, и я думал, что оно будет легким. Я прекрасно овладел passé compose и другими временами. Читал французские книги и философские труды, включая Вольтера. А литературная часть экзамена была на уровне комиксов. Математика тоже была легкая – на первый взгляд. Но даже задачи, которые я решал раньше сотни раз, сбивали меня с толку. Перед глазами все плыло, и я едва различал цифры.

Я мог думать только о Мотле, о том, как мне хотелось, чтобы мальчик в Швейцарии оказался моим братом. Папа как-то сказал мне: «Веруй в Господа, будь терпелив и никогда не теряй надежды. Это и есть жизнь».

Но я потерял надежду. И как иначе? Ведь папа потерял ее первый. Это он показал мне пример.

Рядом со мной на полу лежал тот самый вещмешок. Последние пятнадцать минут экзамена я постоянно смотрел на него.

Профессор прав. Мне нельзя уезжать отсюда.

Лия написала мне из Палестины. Им там приходилось очень нелегко. У них с Абрамом совсем не было денег, и они целыми днями гнули спины на полях. Временами, писала она, еды у них не больше, чем в концлагерях.

Вернуться в Польшу я не мог. Наверняка какая-нибудь польская семья уже заняла наш дом. Польшу оккупировал Советский Союз. У Советов не было концентрационных лагерей, но с нами, евреями, они тоже не церемонились. Во время войны, завладев Восточной Польшей, всех, кто отказывался принимать советское гражданство, а также евреев, они стали отправлять работать на свекольных полях в глубине страны. Некоторых евреев, как я слышал, высылали в Сибирь.

Ральф пропал, и я не мог поехать с ним в Россию или Восточную Европу, чтобы присоединиться к коммунистам. С моей удачей, отправившись туда один, я быстро оказался бы в банде каких-нибудь самозванцев, называющих себя коммунистами, вроде тех партизан. Я не знал, как вступить в коммунистическое движение.

Мне некуда было ехать, и никто не мог мне помочь искать свою семью, за исключением сотрудников OSE.