Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост

На мой шестнадцатый день рождения, 2 февраля 1947 года, Жанна повела меня в ресторан «Максим», где я впервые попробовал фуа-гра и икру. Мне гораздо больше нравились яйца «Бенедикт» и круассаны с шоколадом, поэтому Жанна, которая к тому времени уже хорошо меня знала, заказала для меня и выпечку, и шоколадный пудинг на десерт. В первый раз в жизни я выпил шампанского, а закончил трапезу сырной тарелкой, наслаждаясь камамбером, который теперь полюбил. С Розой и моими кузенами мы тоже праздновали и пели песни на идише. Ганна приготовила голубцы, селедку и картофельные оладьи, которые напомнили мне о Польше, а на сладкое – польский пирог с кремом.

Всегда, когда я уходил от Жанны, ее шофер отвозил меня назад в Ле Везине. Мы ехали мимо Триумфальной арки, по бульварам, засаженным каштанами, и живописным пригородам. Раньше я никогда не ездил на машине. В Скаржиско-Каменне машин не было ни у кого – уж точно ни у одной еврейской семьи. Люди навещали родственников на телегах с запряженными в них лошадьми. Зимой ездили на санях, тоже конных. Когда нацисты останавливали наш поезд и отправляли нас, заключенных, рыть противотанковые окопы, мне иногда удавалось рассмотреть их автомобили. Они были длинные и громоздкие, со свастиками на бортах. Хаим водил грузовик, но тот ему не принадлежал. Его выдали брату на работе, в HASAG. Ганна сказала мне, что Хаим скорее всего не сообщил о себе точные данные. Немецкая компания никогда не наняла бы польского солдата шофером. «Но мы же евреи, – говорила она. – Мы никогда не бросаем свои семьи. Всегда стараемся держаться вместе. Нацисты это знали. Вот почему они лгали евреям, которых отправляли в Треблинку и другие лагеря смерти, что там они будут вместе с семьей, будут работать».

К весне 1947-го моя жизнь заметно наладилась. Мы с Салеком, Джо и Мареком ходили в кино и в джаз-клубы, когда выдавалось свободное время. У них тоже появились свои наставники, люди вроде Жанны, помогавшие встроиться в общество. Мы все учились: Салек и Джо даже поступили в профессиональное училище, где занятия начинались с осени.

Но я никогда не забывал о папе, и гнев на него все так же кипел у меня внутри.

– Поплачь, – сказала мне Роза во время одного из моих визитов. – Да, поплачь, покричи, выпусти из себя эту боль. Возможно, они все мертвы, за исключением Лии.

Но я не мог. Я не злился на нацистов за то, что они сделали с нами. Я злился на папу за то, что мы не уехали из Польши до того, как они пришли. А после их прихода он должен был оставаться со мной. Я сердился на него за его доверчивость. Он ведь столько раз говорил, что все будет в порядке.

* * *

Я снова был дома, в Скаржиско-Каменне.

Была теплая летняя ночь, и мама открыла все окна. Легкий ветерок колыхал кружевные занавески, и под его дуновением на столе плясали огоньки свечей, зажженных на шаббат, отбрасывая на стены причудливые тени.

Папа и другие мужчины сидели за столом, а рядом с ними – Хаим и несколько его друзей-евреев из армии. Места хватило не всем. Кто-то стоял или мерил шагами комнату.

Были тут и неместные – двое мужчин, которых я раньше не видел. Они говорили на идише с акцентом. «Они из Германии, – шепнул мне Мойше. – Приехали рассказать, что там происходит».

В Германии евреи жили в роскоши. Они преуспевали в бизнесе, юриспруденции, политике, журналистике, театре и медицине. «Мы совсем отсталые по сравнению с нашими единоплеменниками в Германии», – говорил папа.

Но сейчас немецкие евреи, сидевшие за столом, рассказывали совсем другое – как у них отнимают бизнес, как поджог Рейхстага в Берлине свалили на евреев и как из-за этого в ноябре 1938-го началась Хрустальная ночь, или Ночь битого стекла. В ту ночь немецкие солдаты разрушили все надежды еврейского населения Германии, говорили эти люди.