Мальчик из контейнера

— Погодка, скажу тебе, не радует, — услышал он знакомый голос за спиной. — Что пишут? Я тоже от предков получил. Отец просит не принимать скороспелых опрометчивых решений, уверяет, что мир образумится. Наивный мой генерал, как дитя малое. Привык верить всем, потому что сам никого не обманывал. Тут же невооруженным глазом видно, как рвут страну на части. Все! В том числе и те, что учили других быть преданными государству, народу! Где они, защитники чистоты партии? Всесильная, непобедимая, самая передовая — где она?

— И где она? — переспросил Коля, не совсем понимающий тонкости интриг в высших эшелонах власти.

— Кто где! Большинство переобулось и заняло тепленькие местечки, а те, что верят всем и всему, я говорю о массах, те в… сам понимаешь, где.

— А твой генерал где?

— Мой генерал, надо отдать ему должное, зарубил себе одно: «Родина — прежде всего!» «Думай о Родине, потом о себе!» По-моему, он о себе вообще не думает. Хотелось бы его в чем-то упрекнуть, а не могу. Язык не поворачивается. Ну, такой он, не как другие, гибкие. И что делать, не знаю! Служить, как он, чтобы потом жить без кофе, не хочется. Пойти вразрез его желаниям — жалко старика.

— Сколько ему лет?

— Пятьдесят два.

— Он старик?!

— Представь себе, старик. И мы с тобой, если доживем до его лет, тоже будем стариками. Армия, брат, зря не кормит. Рубль даст Родина, на сотню жизни твоей заберет. Так повелось, и ничто это не изменит. Конечно, если служить, а не выслуживаться. Батя приходил со службы, особенно после полетов, как выжатый лимон, это по молодости еще. А потом, постарше когда стал, когда подчиненных приобрел на свою голову, то возвращался черным от нервотрепки. Маманя старалась тому, молодому уставшему, хоть чем-то угодить, поднять дух армии в одном лице, а черного вообще не трогала. Даже не говорила. Знала, что ему надо самому в себе победить противника. Он кряхтел, бубнил под нос что-то, двигал ногой стулья, возмущался, что никогда не находит своих вещей там, где их оставил — сумасшедший дом какой-то! Мама находила потерянную вещь, как правило, она лежала на видном месте, молча подавала ему. Батя начинал отходить, очеловечиваться, но как-то виновато. Скоро после этого, он, если это не было военной тайной, рассказывал ей историю, так возмутившую его. Этих историй было бесчисленное множество. От портянок, которые не вовремя выдали солдату, до безопасности полетов полка, а потом дивизии, воздушной армии. Отдельные морщины и складки у рта откладывали катастрофы. Кстати, ты знаешь, чем отличается катастрофа от аварии?

— Ну, когда самолет падает и разбивается… Так, наверное? — Тут и Коля задумался над этой разницей, хотя раньше, когда по телеку передавали о происшествиях, все было понятно.

— Ты ответил на первую часть вопроса правильно, а есть еще продолжение. Слушай. Если разбился самолет и погиб хоть один из членов экипажа, то это катастрофа. А если самолет в драбадан, но все живы, то это…

— Авария?

— Молодец! Но и это не все.

— Что еще?

— Может быть и такое, когда кто-то после, казалось бы, аварии вдруг взял и помер, как теперь считать это происшествие?

— Катастрофой?

— Не всегда! — Сашка так увлекся этой темой, что незаметно превратился в какого-то наставника-педагога. — Не всегда! — повторил с поднятым пальцем. — Все дело в проклятых сутках. Десять суток протянул летчик — авария, не дотянул несколько часов — катастрофа.

— Ну, и что с того, катастрофа это или авария? В чем разница? Чего тут часы и минуты высчитывать? — Коля был искренне удивлен, что малозначащей вещи уделяется такое внимание.

— Потому что аварии, катастрофы, предпосылки к летному происшествию — это результат работы всего полка или армии. За катастрофы могут попросить командира освободить стул; за аварии и предпосылки — пожурить, подсказать, поучить. Вот так!

— Ну, брат! — с восхищением воскликнул Коля, — ты уже готовый командир!

— А то! — вскинул подбородок Сашка.

21 сентября день выдался солнечным, ясным. Курсантам скучно было сидеть в классах, тянуло на простор, на свежий воздух. С непривычки сидеть девяносто минут с малым перерывом было страшной мукой. До субботы и воскресенья, до увольнения — целая неделя. Только вторник. Начало дня. Преподаватель у доски пишет формулы, смотрит на них долго, а потом ровным монотонным голосом объясняет написанное. Хочется понять и запомнить, а не получается. Вдруг появляется кто-то из школьных друзей и подруг. Ты с ними, и тебе хорошо, весело.

«Подъемная сила крыла зависит, как видим из формулы, от коэффициента подъемной силы це-игрек, плотности воздуха — ро, квадрата скорости движения и, конечно же, от площади крыла — эс, — бубнит подполковник. — Це-игрек, в свою очередь, зависит от угла… Выглядит поляра так…»

«Адель… Где она, эта дурочка? Как ей, бедняжке, одной среди чужих? Хорошо, если подружка окажется рядом хорошая, а не какая-нибудь, каких сейчас полно. Доверчивая, взбалмошная, не знает ничего, кроме своих танцев. Не пишет, хоть адрес есть. Значит, хвалиться нечем…»