Мальчик, которого стерли

Я кивал вместе с другими. Жаргон экс-геев теперь был мне знаком, хотя в первый раз я был шокирован, читая сайт учреждения, впервые узнавая, что гомосексуальность, на которую я большую часть жизни пытался не обращать внимания, способна «выйти из-под контроля», что я могу кончить связью с чьей-нибудь собакой, если не исцелю себя. Хотя задним числом эта мысль кажется нелепой, у меня мало что было, кроме нее. Я был все еще достаточно молод, чтобы опыт с другими мужчинами был чисто мимолетным. До колледжа я встречал только одного открытого гея, маминого парикмахера, из «медведей», который большую часть времени соответствовал, как мне казалось, стереотипам: делал комплименты моей внешности, сплетничал о других работниках, обсуждал планы на свою следующую фантастическую рождественскую вечеринку — его незапятнанная белая борода была словно создана для роли Грязного Санты. Остальным своим взглядам, довольно ханжеским, я выучился посредством пантомимы: вялые руки и манерная походка глумящихся прихожан; фразы, выделявшиеся из естественной речи подчеркнутой ритмичностью — «о-о, ну это ты зря-я»; церковные петиции, которые нужно было подписывать, чтобы держать нашу страну в безопасности от «извращенцев». Проблеск неонового спандекса, шорох боа с перьями, крепкая задница, виляющая на камеру: то, что мне удавалось увидеть по телевизору, казалось лишь дальнейшим доказательством того, что быть геем — это уродство, неестественность.

— Вам нужно понять одну очень важную вещь, — сказал Смид, голос его был так близко, что я слышал, как он отдавался в моей грудной клетке. — Вы используете сексуальный грех для того, чтобы заполнить в вашей жизни пустоту, которая образовалась на месте Бога.

Я был здесь. Никто не мог сказать, что я не стараюсь.

* * *

Главный зал был небольшим, освещенным лампами дневного света, с одной раздвижной дверью, открытой на веранду с бетонным полом, которая навевала мысли о солнечном ударе. Наша группа сидела на складных стульях с подушками у передней стены. На стенах позади нас висели ламинированные постеры «Двенадцать ступеней», которые обещали медленное, но верное исцеление. Не считая этих постеров, стены были в основном пустыми. Здесь не было ни распятий, ни картин со стадиями крестного пути. Здесь подобная иконография считалась идолопоклонством, наряду с астрологией, «Подземельями и драконами», восточными религиями, досками для спиритических сеансов, сатанизмом и йогой.

ЛВД занимала самую крайнюю позицию против светского мира по сравнению с любой из церквей, в которой я вырос, хотя образ мыслей преподавателей не был мне чуждым. Входившая в фундаменталистскую ветвь христианства, которая проходит под названием баптизма, конфессия моей семьи — миссионеры-баптисты — запрещала все, что было в силах отвлечь душу от прямого общения с Богом и Библией. Многие из других сотен конфессий, составлявших весь спектр баптизма, часто колебались в вопросе о том, что может быть и что не может быть разрешено пастве, и некоторые церкви принимали эти вопросы серьезнее других; такие вещи, как этичность танцев и подводные камни чтения, выходящего за пределы Библии, все еще подлежали обсуждению. «Гарри Поттер — не что иное, как искуситель детских душ», — однажды сказал проповедник-баптист, прибывший с визитом в церковь, куда ходила наша семья. Я не сомневался, что мои преподаватели в ЛВД также собирались избегать любого упоминания о Гарри Поттере, что время, проведенное в Хогвартсе, останется моим тайным удовольствием, и что я вступил в еще более серьезное соглашение с Господом, придя сюда: из моей жизни следовало исключить большинство всего, что происходило до ЛВД. Прежде чем я вступил в этот зал, мне сказали, что я должен отбросить все, кроме Библии и рабочей тетради.

Поскольку большинство клиентов ЛВД выросли в среде этого буквалистского протестантизма и отчаянно жаждали исцеления, строгие правила преподавателей были встречены умеренными аплодисментами. Ничем не украшенные белые стены учреждения казались подходящим антуражем для зала ожидания, где мы должны были ждать прощения Бога. Даже классическая музыка была запрещена («Бетховен, Бах и т. д. христианскими не считаются») — тяжелое молчание накрывало комнату, как одеяло, во время утренних часов «тихого отдыха», струясь поверх наших повседневных дел и создавая атмосферу, которая казалась если не священной, то, по крайней мере, не мирской.

В учебной зоне, у задней стены зала, располагалась книжная полка, заполненная духоподъемной литературой и увесистой стопкой Библий, где также помещались дюжины свидетельств успешных экс-геев.

«Медленно, но верно я стал исцеляться, — прочел я этим утром, скрипнув пальцем по глянцевой странице. — Я стал исцеляться от того состояния, когда мне не нужен был друг-мужчина, если это не включало секс. Я начал узнавать, кто я на самом деле, вместо того ложного образа ложной личности, который я создавал, пытаясь сделать себя приемлемым».

* * *