Мальчик, которого стерли

«Мы хотим стимулировать каждого клиента, мужчину и женщину, чтобы они утвердились в своей гендерной идентичности. Также мы хотим, чтобы каждый клиент стремился к целомудрию во всех его/ее действиях и внешности. Потому любые принадлежности, внешность, одежда, действия или юмор, который может привязывать вас к неподобающему прошлому, в программе исключены. Эти помехи названы „ложными образами“ (ЛО). ЛО-поведение может включать гипермаскулинность, соблазняющую одежду, мужской или мальчиковый наряд у женщин, излишние драгоценности у мужчин, „кемповое“ или гейское/лесбийское поведение и разговоры».

Я оглядел свою белую рубашку с пуговицами на воротнике, брюки цвета хаки, которые мама заставила меня надеть этим утром, накрахмаленные стрелки, уходившие вниз в центре каждой брючины. В моем гардеробе или телефоне не было ничего, что можно было бы посчитать ЛО. Я убедился в этом, прежде чем прийти сюда, посмотрел перед зеркалом, нет ли морщинок, удалил длинные ленты дружеских СМС, ожидая, пока серая полоса датчика удаления съедала всю надежду, беспокойство и страх, которыми я делился с теми, кому доверял. Я чувствовал себя вновь отчеканенным, будто этим утром вышел из старой кожи, мое «неподобающее прошлое» все еще лежало кучей на полу спальни вместе с остальным моим грязным бельем.

— Бумажник, пожалуйста.

Я вынул его. Мой бумажник выглядел таким маленьким, крошечный кожаный прямоугольник, в котором содержалось так много меня: водительские права, карта социальной страховки, банковская карта. Парень с фотографии на правах выглядел кем-то другим, свободным от всех проблем: улыбающееся лицо в пустоте. Я не мог вспомнить, как Департамент регистрации автотранспорта смог вытянуть у меня такую дурацкую улыбку.

— Пожалуйста, выньте все содержимое из бумажника и разложите на столе.

Кровь бросилась мне в лицо. Я вынул все карточки. Вынул небольшую пачку двадцаток, за ними — рваный клочок линованной бумаги с номером приемной комиссии колледжа, который я записал, когда беспокоился по поводу своих шансов на поступление.

— Что это за номер? — спросил парень.

— Приемная комиссия, — сказал я.

— Если я позвоню по этому номеру, я смогу убедиться, что вы говорите правду?

— Да.

— При вас нигде нет телефонных номеров или фотографий бывших бойфрендов?

Мне не нравилось, как открыто он говорил о бывших «бойфрендах», слово, которого я так старательно избегал, чувствуя, что, если я его выговорю, это может открыть мое постыдное желание иметь хотя бы одного.

— Нет, у меня нет никакого неподобающего материала.

Я досчитал до десяти, дыша через нос, и снова взглянул на парня. В мои намерения не входило позволять всему этому добраться до меня так рано, в первый же день.

— У вас есть что-нибудь еще в карманах?

Его вопросы вселяли в меня паранойю. Что, если я, сам того не зная, принес какой-нибудь неподобающий предмет? В эту минуту казалось, будто все связанное со мной является неподобающим, будто меня можно отвергнуть с ходу, просто потому, что я уже настолько грязен. Судя по его тону, предполагалось, что я отчаянно пытаюсь скрыть обширное греховное прошлое, но на самом деле, хоть я и чувствовал тяжесть этого ожидаемого греха, у меня было очень мало его физических свидетельств, а физического опыта — и того меньше.

— Вы уверены, что у вас нет ничего еще?

У меня действительно было кое-что еще, хотя я надеялся, что отдавать это не придется: мой блокнот «Moleskine», в котором я записывал все свои рассказы. Я знал, что это дилетантство, всего лишь заигрывание с возможностью писать всерьез, но только и ждал возможности вернуться к нему, когда занятия окончатся. Я подозревал, что длинные описания природы, казавшиеся безобидными, пока я их писал, могли быть признаны слишком цветистыми, слишком женоподобными, еще одним признаком моей моральной слабости. Один из последних рассказов даже был написан от лица молодой девушки: мне было понятно, что этот выбор вряд ли служил утверждением моей гендерной идентичности.

— Вот, — сказал я, протягивая перед собой блокнот, не желая выкладывать его на стол вместе с другим моим имуществом. — Это всего лишь блокнот.

— Вести дневник не разрешается, — сказал администратор, цитируя рабочую тетрадь. — Все остальное только отвлекает.

Я смотрел, как белобрысый взял блокнот в руки, как положил его на стол и начал без интереса листать страницы взад-вперед, хмурясь. Я уже не помню, какой рассказ он нашел, но помню, как он вырвал страницы из моего блокнота, скатал их в тугой шарик и сказал безо всяких эмоций: «Ложный образ», — будто ничем иным они и не были.

— Что ж, так и должно было быть, — сказал администратор. — Теперь остается небольшой личный обыск, и вы будете готовы.

Он прохлопал мои ноги, запустил пальцы под отвороты брюк, прошелся вдоль рук, манжет рубашки, и потом, будто затем, чтобы успокоить меня, похлопал по плечам — раз-два-три — все время глядя мне в глаза.