Мальчик, который нарисовал Освенцим

Несколько человек из отряда, который строил новые конюшни, собрались и вместе с остальными безработными подписались на разгрузку железнодорожных вагонов. Я трудился на дворе стройматериалов. Все происходило на рассвете, в начале седьмого. Один за другим под аккомпанемент духового марша, они покинули лагерь. Вслед этим «специалистам» смотрели несколько изможденных, бесполезных, неквалифицированных работников вроде меня. Что с нами будет? На ум приходило все самое плохое…

И тут ни с того ни с сего наш бывший бригадир, тот самый, который знал английский, предложил и нам строем покинуть лагерь. У него был план, но он не торопился раскрывать его.

– Предоставьте это мне, – бросил он и побежал в начало колонны, чтобы возглавить строй. – Если не попытаемся, то они заставят нас разгружать мешки с цементом в два раза быстрее, чем положено, и мы превратимся в музельманов. Вперед, ребята, от вас требуется только держать строй. Не забывайте: шапку снять, руки по швам, шаги короткие!

– Kommando Aufraeumungsarbeiten neue Pferdestaelle zwölf Mann voll[77]. – Когда мы подошли, бодро доложил охраннику наш бывший бригадир и протянул ему какой-то список.

Охранник пробежал глазами этот список. Он никогда не слышал о таком отряде и не мог найти о нем никаких записей. А их и быть не могло, но наш бригадир объяснил ему суть дела.

– Да, – согласился эсэсовец, аккуратно записывая наш стихийно собранный отряд в свою ведомость, – если вы оставили после себя беспорядок, то и убирать его вам.

Уловка сработала. В полдень бригадир разыскал нашего бывшего начальника из СС и убедил его при необходимости узаконить наш отряд. В работе недостатка не наблюдалось. Мы приводили конюшни в порядок: разравнивали землю вокруг, заделывали трещины, обновляли побелку и забирались на чердак, чтобы найти протечку в крыше. Какому эсэсовцу это могло не понравиться?

Нас было 12 человек – самый малочисленный, но, возможно, самый везучий отряд в Освенциме, и мы были счастливы вернуться в конюшни. Теплые лошади, мягкие тюки сена, горы репы, витающий повсюду аромат корма и крыша над головой – прекрасное место, чтобы скоротать зиму. Мы привязались к конюшням. Их постройка далась нам потом и кровью, а теперь они дарили нам радость. Наш бригадир тоже остался доволен. Его повысили до младшего капо, а с такой смекалкой он, безусловно, этого заслуживал.

Вторая зима в лагере казалась куда более сносной, чем первая. Я меньше голодал и страшился жестокого мира, что окружал меня. Теперь он лежал передо мной, словно раскрытая книга, ожидавшая, когда я вырву из нее страницы, которые не делали ей чести, и переплету ее в прочную обложку из равенства и братства. Украшу ее достижениями прогресса, а вместо позолоты добавлю неутолимое стремление к справедливости.

Старший по комнате частенько брал меня с собой на кухню в качестве переговорщика, где я должен был убедить главного повара выдать нам дополнительный чан супа для подростков барака 13а. Иногда, напрягая извилины в той части мозга, где хранились запасы немецкого красноречия, на зависть остальным баракам, я добивался больших успехов, и мы пировали остатками молочной лапши, которая предназначалась для пациентов госпиталя.

Люди стали добрее к узникам-подросткам. Запасы продовольствия пополнились едой, привезенной на поездах из Венгрии, и теперь все готовы были протянуть руку помощи. Небольшой жертвой можно было заработать доброе имя, и взрослые ухватились за эту возможность. В 1943 году мы были детьми, напуганными и брошенными на произвол судьбы. Теперь же, закаленные и опытные, мы презирали тех, кто годом ранее пожимал плечами при виде наших страданий, тех, кто называл себя мужчинами. Мы больше не нуждались в их помощи.

Я подружился с Лео, голландцем, который был намного старше меня. Долговязый парень ростом метр восемьдесят с плоскостопием и в нелепо больших ботинках был идеальным объектом для шуток. У него были глаза навыкате и старые очки, державшиеся на проволоке, и он имел в запасе столько теплых и светлых воспоминаний о Схевенинге, своем родном городе, которыми охотно делился с желающими. Весельчак Лео не противился тому, что мы над ним подтрунивали, напротив, он этим даже гордился.

– Хорошо, раз вы считаете, что я должен спеть для вас, потому что моя фамилия Воржангер[78], то так тому и быть, – соглашался он.

Его глаза озарялись задорным блеском, а ноги начитали выстукивать джазовый ритм:

– Что ж, начнем: Хэй ба-ба ри буп…

Дома Лео играл на саксофоне, «блестящей штуке, важнее которой только Голландия и моя жена», говорил он. Нацисты разузнали, что добрая половина всех Воржангеров была евреями, но этот факт нисколько не мешал ему быть пламенным патриотом.

Мне очень нравился добродушный Лео. Он был хорошим другом, искренним и надежным. К тому же он немного умел готовить, и его навыки пришлись как нельзя кстати именно теперь, когда я ежедневно воровал репу у покладистых лошадей.