Мальчик, который нарисовал Освенцим

– Они очень ждут, когда я вернусь. Я, кстати, новобранец. Один из тех, кто и понятия не имел обо всей мерзости этого места, – вздохнул он. – Работа – дрянь, особенно теперь, когда мы не защищены от воздушных налетов. Наше положение не сильно лучше вашего. Зачем, как ты думаешь, они расширяют лагерь? Когда с евреями и цыганами будет покончено, сюда пригонят славян. А потом начнут искать врагов среди своих, среди бесполезных стариков, вроде меня. У меня есть друг, который изучает все эти новомодные книжки про расу и предназначение, так он говорит, что к этому все и идет.

Тут его перебил долгий, пронзительный вой: сигнал отбоя. И тогда охранник вновь заговорил с позиции человека, наделенного властью:

– Вернуться к работе! Немедленно!

Возможно, в его размышлениях о планах фюрера была доля правды.

Наш небольшой строительный отряд соорудил второе, а за ним и третье бомбоубежище. Горожане все еще боялись смотреть в нашу сторону и обходили стройплощадки стороной. Но мы все больше и больше узнавали Освенцим и постепенно привыкли к его улицам. Мы знали его только с позиции узников, то есть – со стороны. Дома города Освенцима представлялись нам другим миром. Он казался счастливым, постройки из красного кирпича выглядели очень уютными, и только яркие фонари смотрели на нас сверху вниз.

Работа была тяжелая, как и долгий путь до лагеря. Но в отличие от остальных узников, мы теперь знали, что окружает лагерь. Все блокпосты, административные центры, виллы офицеров, стоящие в стороне фермы, лагеря СС и железнодорожные станции нужно было изучить.

В стремлении подготовиться к чрезвычайной ситуации, мы старались запомнить планировку города и отмечали любые изменения. А они происходили чуть ли не каждый день. Мы радовались, потому что теперь могли приносить пользу. Любая информация, переданная нашим товарищам по лагерю, обладала невероятной ценностью, ибо то был вклад в борьбу с навязанным нам невежеством.

Казалось бы, сбежать из-под охраны малочисленной группы разочаровавшихся во всем стариков не представляет большого труда. Но никто даже и не пытался. Зачем было подвергать себя опасности теперь, когда наше дело вот-вот победит?

Мы продолжали смешивать бетон. Обрушивались на огромные кучи песка и гравия, будто они были нашими врагами. Мы яростно вонзали в них лопаты и бросали их содержимое в неустанно вращавшуюся бетономешалку. Нам и в голову не приходило, что мы, сами того не желая, продолжаем строить нацистскую империю. Мы понимали лишь то, что молоды, и активно стремились к развитию. Потом кто-то сказал нам, что комья земли следует удалять, потому что они могут ослабить прочность бетона. Мы же были настроены делать прямо противоположное, и забрасывали в бетономешалку как можно больше грязи. Именно это и было нам нужно – наконец-то мы нашли способ противостоять врагу.

Как-то раз по дороге на стройплощадку мы повстречали отряд девушек из Биркенау.

Стоило им выкрикнуть нам несколько лозунгов, как сразу стало понятно, что они русские. Мы ощутили прилив сил и ответили с еще большим энтузиазмом. Они принялись размахивать платками, мы – шапками, и на мгновение нас объединили общие надежды.

И неважно, родились ли мы на берегах Атлантики или на равнинах Монголии, пылкая и неугомонная юность была одна на всех. Раздавались крики:

– Да здравствует Красная армия! За Сталина!

Это все, что я мог разобрать с моими слабыми познаниями в русском.

Охранники не понимали ни слова, но все равно пытались остановить нас. Однако все было бесполезно. Ни они, ни их начальники уже не могли повернуть вспять ход истории. Напротив, они упорно подгоняли его вперед.

Потом девушки свернули на дорогу, ведущую в долину, и, разделенные кустами, что становились все выше и выше, мы распрощались.

Я вернулся в отряд по возведению конюшен. Нам оставалось закончить внутреннюю отделку, полы выложить клинкерным кирпичом в виде узора «елочка», установить и оштукатурить кормушки и напоследок разровнять чердак панелями из цементированных деревянных опилок.

Мне прежде не приходилось работать на таком чудесном объекте. Материалы никогда не подвозили вовремя, и большую часть времени мы просто ждали. Я подружился с пожилым бригадиром, с которым мы разговаривали по-английски.

– Когда закончилась последняя война, я оказался на немецкой территории, – рассказывал он мне. – Для них был Wasserpollak[71], и все смотрели на меня с пренебрежением. А когда я вернулся в Польшу, меня начали презирать за то, что я немец. В 1939 году нацистам этого оказалось достаточно для того, чтобы выдать мне удостоверение Volksdeutsche[72], но они быстро осознали ошибку и отправили меня в тюрьму.

– И теперь вы снова стали поляком? – перебил я его.

– Да, настоящим поляком, и я этому даже рад.

Теперь половина рабочих были людьми гражданскими, ремесленниками из Польши и Чехословакии, которые подписались работать здесь на два года, а то и дольше.

– Опять намазали хлеб овечьим жиром, – жаловались они и оставляли свой обед на каком-нибудь подоконнике, где мы не могли его не заметить.