Мальчик, который нарисовал Освенцим

Некоторые шахты работали в ночную смену. Они резко выделялись на фоне затемненной сельской местности. Другие, напротив, выглядели заброшенными. Я вспомнил, как шесть лет назад любил играть на территориях угольных шахт, как взбирался на отвалы шлака и восхищался хитроумным устройством паровозов. Теперь все было иначе.

Неподалеку от одной из шахт стоял концентрационный лагерь. И шахта, и лагерь были заброшены. Я окинул взглядом бараки. Окна были выбиты, стены обуглены. По земле была разбросана тлеющая мебель, одеяла и миски для еды. Узники были ликвидированы? Эсэсовцы пытались сжечь их заживо? Тут произошло восстание?

Лес сомкнулся вокруг нас, а мы плелись все дальше и дальше. Наша колонна быстро сократилась до тысячи человек. Мы перешли еще несколько железнодорожных путей, но то, куда мы шли, по-прежнему оставалось для нас загадкой.

Взгляд мой затуманился, и я шагал словно под гипнозом. Как бы решительно я ни настроил себя, мои ноги по-прежнему оставались ногами мальчика-подростка. Охрана стреляла поверх наших голов. Я бы и не заметил, не стреляй они трассирующими пулями, которые выводили меня из летаргии. Позже мне сказали, что в лесу сидели партизаны. Скорее всего, пальба должна была их отпугнуть.

Я перестал понимать, что происходит. Очертания на горизонте складывались в ряды высотных зданий, но через мгновение они превращались в границу леса, а следом я вновь видел перед собой город. И продолжал идти.

В конце концов колонна остановилась. Тени вокруг меня вернулись к жизни. Светало. Впереди поток узников медленно стекался к туннелю, из дальнего конца которого поднимались зловещие клубы пара. Офицеры СС расхаживали повсюду и внимательно присматривались к нам. Наши охранники передали нас эсэсовцам, но перед уходом сказали, что это и есть наш конечный пункт.

Некоторые узники, завидев дым, пытались бежать, но тут же были безжалостно застрелены замаскированными солдатами, которые лежали в окружавших нас полях. Одной из жертв пал капо, на руке которого все еще виднелась желтая повязка. И вновь снег был усеян телами. Фигуры в полосатой робе обнимали землю так, будто боролись с ней. Крови было много.

Наш моральный дух был уничтожен. Среди истерзанной толпы слухи ходили один страшнее другого. Из тоннеля никто не возвращался. Нам не был виден противоположный конец, откуда клубами валил дым, но мы опасались худшего.

Под напором толпы я сошел по воронкообразному склону. Настал решающий момент, и я хотел как следует подготовиться – бороться до конца. Я обронил драгоценную буханку хлеба, ослабил пояс и отбросил бесполезную металлическую кружку, которая была к нему привязана, освободил руки и приготовился.

В тот раз мое юношеское воображение разыгралось не на шутку. На другом конце туннеля располагалась всего лишь самая обыкновенная железнодорожная станция. Дым валил из машинного отделения. Мы пришли к Лослау, к железнодорожным путям, ведущим на запад[80].

При свете лучей восходящего солнца я разыскал старых друзей, таких же измученных, но тем не менее крепко державшихся за свой скарб: одеяла, шарфы, миски, кружки, буханки хлеба, еще несколько мелочей, и даже банки с тушенкой.

– Мальчик, у тебя украли одеяло? – спрашивали они. – Это случилось на той ферме, где ты уснул? И хлеб тоже съели?

Я стыдился во всем признаться, поэтому тихо отвечал:

– Да.

Нам приказали залезть в открытые товарные вагоны, которые стояли вдоль платформы. Оказалось, что мы все уместились в два поезда. Мы построились аккуратными рядами, расставили ноги, обхватили руками соседа спереди, чтобы согреться, и, сев на корточки, уснули. Когда поезд тронулся, нас дернуло назад, и мы повалились друг на друга, но едва ли я что-то заметил. Я был измотан. За последние мучительные двое суток мы спали только 4 часа.

Вечером я собрался с силами, чуть приподнялся и выглянул из вагона. Местность была мне знакома. В 1939 году я проезжал здесь в экспрессе и ел сладости.

Слева параллельно нашему движению тянулся Одер. Я мог любоваться им вечно. Я знал Одер с рождения – я пил его воду, купался в нем, переплывал его на лодке вместе с тетей Рут. И даже спустя столько лет он по-прежнему меня завораживал.

Голод был невыносимым. Когда поезд остановился на маленькой пригородной станции, мы умоляли машиниста наполнить ведра снегом. Ледяные пушинки, грязные или белоснежные, превратились в настоящий деликатес, а прохожие, согласившиеся нам его подать, – в объект, достойный поклонения.

Кое-где даже рабочие с нашивками нацистской партии были готовы прийти на помощь. Хотя чаще всего наши просьбы оставались без внимания. На крупных станциях ждать сочувствия было бесполезно. На платформах толпились нагруженные чемоданами граждане Германии, отчаянно желающие уехать на запад. Узнав, что предпочтение отдали «недочеловекам», они бросали на нас ядовитые взгляды.