Мальчик, который нарисовал Освенцим

В 2:30, спустя час ожидания, толпа очнулась, поднялся крик – принесли чаны с супом.

Люди по очереди называли номера блоков, которым повезло. Остальные обезумели и не могли спокойно смотреть, как кто-то уносит еду. Словно гиены, они набросились на открытые чаны с супом. Одни пытались окунуть в них шапки, другие – просунуть в чан голову. Повсюду раздавались пронзительные вопли, яростные и истеричные.

Наконец-то позвали представителей сорокового блока. Но стоило нам протиснуться к воротам и дымящимся чанам, как появилась вторая команда из блока № 40. Это было явное жульничество, но пока работники кухни разобрались, что к чему, прошло еще полчаса.

Наш бесценный суп мы в конце концов забрали: два человека подняли по чану, и мы направились в блок. Впереди шел крепкий украинец и грозил всем потенциальным грабителям металлической рейкой.

Медленно и осторожно, стараясь не пролить себе на ноги горячий суп, мы карабкались по темному и коварному склону холма. То и дело нас охватывала настоящая паника. Казалось, что донести чан мне будет не под силу. Колени дрожали, но выбора не было. Я превратился в раба, который может жить только до тех пор, пока может работать.

В конце концов мы вернулись. Блоковый разозлился, потому что по дороге мы расплескали очень много супа. Не переставая кричать, он развернулся к спящим узникам и поднял их на ужин.

Как новоприбывшие заключенные блока № 40, мы не работали. Полдня простояли по стойке смирно на бессмысленных перекличках. Все остальное время я бродил по лагерю в беспокойных поисках доброжелательного собеседника.

Многие заключенные попросту не привыкли к постоянному запугиванию, которое практиковали в концентрационных лагерях. Им не приходилось видеть массовые казни. То были узники рабочих лагерей. Условия там могли быть еще хуже, чем в Освенциме, но окружение состояло из гражданских людей. С ними рядом не отбывали наказание уголовники или рецидивисты, и распределение на отряды производилось по национальному признаку. Как результат, их взгляды на жизнь резко отличались от наших. Они жили и мыслили, как замкнутые, неуравновешенные люди, либо безнадежно потерянные, либо вызывающе эгоцентричные.

Я видел несколько подростков, но никого из них не знал лично. Говорить со взрослыми было бесполезно, потому что очень быстро все сводилось к сообщениям о том, как им тяжело. Трагедия утраты близких людей следовала за ними по пятам, словно огромная тень, не заметить которую было невозможно. Всякий раз, стоило мне только заикнуться о будущем, они смотрели на меня с ужасом.

Заключенные, которые жили в лагерях уже не первый год, были другими. Среди них было много социалистов и коммунистов, и их вера в лучшее была словно солнцем, заслонить которое не могло никакое облако. Я был знаком с ними, они частенько помогали мне и не давали угаснуть надежде. Теперь, когда их солнце поднималось над горизонтом, у них было много причин поддерживать молодых. Я это понимал и пытался разыскать их в лагере. Но где же они? Пропали. Должно быть, их отправили в «какое-нибудь другое место», то есть убили.

Найти развлечение в этой толпе я не смог, поэтому принялся запоминать детали лагерного пейзажа, а раз и поговорить было не с кем, я стал внимательно прислушиваться к грохоту артиллерии. Она явно приближалась, и мы даже начали просыпаться по ночам. Прошел слух, что нас снова эвакуируют, но жизнь в Гросс-Розене шла своим чередом.

Рабочие бригады все еще заставляли со всех ног бежать на постройку новых бараков. По крутому склону холма все еще понимались тележки, нагруженные стройматериалами. У одного из бараков стояла быстро вращающаяся бетономешалка. Пол уже был уложен. Пятеро голых по пояс рабочих, остывающих на зимнем ветру, лихорадочно разгребали кучу цементного раствора. Другая группа в глубине помещения громко стучала мастерками и криком призывала изможденных толкателей тачки поторопиться. У входа стоял бдительный капо, левой рукой он показывал своим рабам, что им не плохо бы поторопиться, а в правой держал черный хлыст.

Кругом простирались километры безжизненной, припорошенной снегом колючей проволоки, по которой было пущено смертоносное электричество, а на небольшом расстоянии тянулось ограждение пониже. За ним угрожающе расхаживали охранники в серых шинелях с винтовками, по одному на каждые пятьдесят метров снежной пустыни. Вот и весь пейзаж.

Одиннадцатью годами ранее один узник сочинил о подобных местах ту самую песню – «Болотные солдаты». Теперь эта трогательная, сентиментальная мелодия стала гимном концентрационных лагерей и вселяла в нас надежду. Окидывая взглядом бесконечные ряды заграждения, я почти безотчетно напевал:

Охрана стережет нас день и ночь,
Ни шагу прочь, ни шагу прочь!
Бежать – и тут же жизнь отдать,
За проволокой неба не видать.