Мальчик, который нарисовал Освенцим

Каменистые холмы лагеря, в сочетании с моим юношеским желанием их исследовать, сделали свое черное дело. Левый ботинок, верный товарищ, с которым мы прошли тысячи километров, развалился. Подошва оторвалась и упрямо не хотела возвращаться на место. Я пытался пришить ее обрывками ниток при помощи ржавых осколков железа и загнутых остатков гвоздей. Но все было тщетно – ботинок умер. К левой ноге прицепилось грязное серое чудовище, которое уставилось на меня, словно крокодил с раскрытой пастью.

Эвакуация, которой мы так долго страшились, могла начаться в любой момент. Меня одолели отчаяние и ярость. Все на свете виделось мне отвратительным и мерзким. Создалось впечатление, что мир хотел быть наказанным за свое собственное зло.

Я рылся замерзшими пальцами в кучах мусора, надеясь отыскать что-то похожее на ботинок. Но не я один обшаривал свалку. Поломанные ложки, протекающие миски для супа, обрывки мешков с цементом, обломки ручек от лопат – все это могло пригодиться отчаявшимся узникам лагеря. Если повезет, можно даже было найти изодранные остатки одежды, которую сняли с трупов. Наконец вечером я откопал то, что искал: овальный предмет, расплющенный упавшим на него тяжелым камнем, который застыл вместе с ботинком под коркой грязи. Но не успел я как следует рассмотреть его, как раздался крик:

– Das gehoert mir![84]

Заключенный, который распластался на другом конце мусорной кучи, пополз в мою сторону. Он швырнул в меня камнем, а через несколько мгновений укусил за запястье. Его острые зубы впились в мою тонкую кожу. То были зубы безумца, зверя в человеческом обличье, который искал добычу. Карманы его куртки были набиты всяким хламом, от палок до проволоки и бумаги.

До войны он вполне мог преподавать в университете, но теперь превратился в создание, которое не задумываясь прикончит меня во сне за кусок хлеба. Я ударил его, пнул в живот. Побежденный зверь откатился назад. Ботинок достался мне.

Через несколько дней после истории с ботинком я шел вдоль рельсовых путей для вагонеток, по которым теперь толкали грузовики с песком.

Грузовики проезжали точно по расписанию с интервалом в пять минут – хоть часы сверяй. Я мог часами наблюдать за этим действом. Оно навевало воспоминания о доме, железнодорожных путях и угольных шахтах.

Но внезапно меня вырвали из мира грез. Кто-то подошел ко мне сзади и закрыл глаза ладонями. Я беспомощно ждал, пока злоумышленники начнут обшаривать мои карманы. Однако нападавший лишь рассмеялся. Вряд ли он хочет подразнить меня, подумал я. В лагере я никого не знал, а короткие, похожие на сардельки пальцы, прижатые к моим щекам, не предвещали ничего хорошего. Нападавший отнял руки и похлопал меня по плечу. Я повернулся и увидел коренастого русского парня, за спиной которого стояли еще трое других ребят, с которыми мы когда-то толкали грузовик.

– Ты что, забыл меня? – воскликнул он и обнял меня, как старуха-мать могла бы обнять сына, которого не видела много лет. – Это же я, Ванька, Ванька из школы каменщиков!

Я вспомнил. Это же был один из тех Ванек, молчаливых ребят, которых увезли еще год назад. Мы оба здорово изменились. Теперь мы были старыми друзьями, ветеранами. Нам так много хотелось друг другу рассказать, но грузовик должен был двигаться дальше. Я присоединился и начал толкать вместе с ними.

– Они тоже идут, – запинаясь, сказал Ванька на смеси русского и ломаного немецкого, указав в сторону, откуда доносился грохот орудий. – Это наши. Ты, я, товарищи.

Глава 16 Эвакуация

Эвакуация вновь настигла нас. Это случилось в конце января 1945 года. Нам выдали крошечный паек из хлеба и маргарина, отвели на станцию и погрузили в холодные, но уже знакомые открытые вагоны.

Через несколько минут под тихий стук колес мы тронулись с места и оставили пригород Бреслау позади. Казалось, что грохот артиллерии следует за нами по пятам. Порой он звучал даже громче, чем в Гросс-Розене, а вдоль железнодорожных путей окапывались солдаты.

Ночью, когда безжалостный холод и ветер пронзили наши исхудалые, плохо одетые тела, я проснулся с непреодолимым желанием облегчиться. Осторожно ступая по вагону между соседей, которые спали, свернувшись калачиком, я перелез через край вагона на буфер, балансируя спустил штаны и согнул ноги в коленях. Следующее, что я помню, было то, как оказался в чужом вагоне, где никто и знать меня не хотел. Я не смог найти ни своего места, ни своего одеяла. Я бродил между людьми, похлопывая по укутанным телам, и выискивая хоть кого-нибудь знакомого. Они шептали друг другу, что я спятил, иногда умудрялись пинать меня:

– Проваливай, осел полоумный.

Наконец я нашел себе место, втиснувшись между более-менее спокойными незнакомцами, и уснул. Это был сон? Или транс? Или я правда залез не в тот вагон? Я так и не понял.

На рассвете мы добрались до Лейпцига. Он сильно пострадал от бомбежек, но жизнь в нем теплилась.

Из подвалов и развалин вылезали дети с бидонами и корзинками. Они спешили встать в очередь за хлебом и водой.