Мальчик с Антильских островов

— Я попросила написать твоей матери, чтобы она приехала за тобой. А пока ты пойдешь со мной на работу… потому что мосье Габриэль больше не разрешает оставлять детей одних в поселке.

Тогда я понял, почему не было видно моих товарищей: они все ушли на поле с родителями.

Такая перспектива меня не огорчила. Наоборот. Она отвечала потребности в перемене, которая возникла во мне после болезни.

НА ПЛАНТАЦИЯХ САХАРНОГО ТРОСТНИКА

Итак, на другое утро я последовал за мамой Тиной на работу. Я воображал, что все люди работают в одном месте и мы, дети, встретимся и сможем вместе играть. Но мы с мамой Тиной оказались в глубинах зарослей сахарного тростника. Весь день мы оставались там одни, и я не видел ничего, кроме стеблей, которые шуршали на ветру.

Мама Тина рыхлила землю своей мотыгой и собирала сорняки в горку у каждого ряда тростника.

Моя бабушка изо всей силы замахивалась мотыгой, приговаривая: «Хип, хип». Время от времени она выпрямлялась и клала руку на спину. При этом она ужасно морщилась.

Я сидел около бамбуковой корзины между двух кустов тростника, верхушки которых она связала, чтобы получилась тень. Когда, продвигаясь вперед, мама Тина теряла меня из виду, она пересаживала меня в другое место, поближе.

Я старался чем-нибудь развлечься: наблюдал за земляными червяками, которых тревожила мотыга, ловил улиток или собирал дикий шпинат на ужин.

Молчание и бездействие, от которого ныло тело, угнетающе действовали на меня, и я спал часами в моей беседке из тростника.

Товарищей я встречал только вечером, когда мосье Медуз звал меня к себе. И каждый раз, видя Сумана, Тортиллу или Орели, я понимал, что мы уже не те, что раньше. Мы разговаривали отчужденно и печально, оглядываясь и боясь, как бы нас не захватили врасплох. Перенесенные побои разобщили нас, и много дней понадобилось, чтобы мы стали самими собой и наша дружба восстановилась.

Но что-то нарушилось безвозвратно: мы не могли больше играть — у нас не было на это времени. Каждый ребенок уходил утром с родными, возвращался с ними, исполнял поручения своей матери, ужинал, ложился спать.

Нам не удавалось встретиться в поле. Наши родственники работали далеко друг от друга. Мама Тина работала в Грандэтане. «Моя мама тоже», — уверяла Викторина. Между тем мне казалось, что мы с мамой Тиной одни в безбрежном океане сахарного тростника.

Вечером вы встречали на дороге рабочих и вместе возвращались на нашу улицу. Но редко среди них попадались Жеснер, Викторина или еще кто-нибудь из моих друзей.

Я особенно радостно приветствовал наступление дня получки. Как всегда, я присутствовал при выплате.

Здесь меня ожидал сюрприз, который заставил почувствовать собственное ничтожество.

Когда эконом дошел до малолетних, я с удивлением услышал:

— Тортилла — восемь франков. Викторина — шесть франков. Жеснер…

А я и не знал, что нам будут давать деньги за то, что мы сопровождаем в поля наших родственников. Я был страшно взволнован. При одной только мысли, что сейчас назовут мое имя… Но после Жеснера, Орели и всех прочих эконом меня не назвал. От огорчения и стыда я не смел поднять голову. Потом я бросился к маме Тине и пожаловался ей, что всем остальным дали кучки монет за то, что они ходили в поле, а мне — нет. Почему?

И тут я получил новый удар.

— Несчастный! — воскликнула моя бабушка. — Ты хотел бы, чтобы я отправила тебя с малолетними! Значит, ты этого добивался, когда устроил безобразие в поселке? Э-бе! Конечно, надо было отправить тебя собирать гуано, как всех других! Ты бы сразу узнал, что такое несчастье, и научился вести себя как следует!

И пошло, и пошло! Она осуждала родителей, отправивших своих детей работать. Она называла их «неграми без всякого смысла и гордости».

— А? Мыслимое ли дело, чтобы отцы сами посылали детей на несчастье? Э-бе! Уж если я твою мать не отправила с малолетними, тебя я тем более не отправлю.

Она проклинала мосье Габриэля, который, по ее словам, запретил детям оставаться на улице, чтобы загнать их на плантации. Я и раньше слышал, как она поносила мулатов (мосье Габриэль был мулат) за то, что они всегда рады услужить беке и нагадить неграм.

А потом, ворча, снова возвращалась к моей матери: если она не явится за мной через две недели…

Я смутно понимал, что мама Тина не посылала меня работать для моего же блага, но перед товарищами мне было все равно неловко.

Каждую неделю в час получки у меня было ощущение, что они отдаляются от меня, что они выросли, стали взрослыми, обогнали меня. Хотя в их обращении со мной даже после получки я не замечал ни высокомерия, ни гордости.

Мы виделись теперь редко. Кончилась наша свобода. Но в нашем возрасте стыдно было жаловаться. А потом, на что жаловаться? Разве всех нас не ждала та же судьба, что и наших родителей?

В конце концов я даже полюбил новый распорядок.