Мальчик с Антильских островов

Мадам Леонс положила грязные тарелки, кастрюли, стаканы, ложки и вилки в маленький бассейн и показала мне, как действовать: начинать со стаканов — намылить два пальца и сунуть их в стакан, а потом поворачивать, чтобы протереть стекло. Потом прополоскать их под стоком из большого бассейна и поглядеть на свет, не мутные ли они. Потом вымыть вилки, ложки и ножи.

Потом — тарелки. И, наконец, кастрюли, которые надо сильно тереть тряпочкой, смоченной в золе.

Я ужасно старался и с трепетом ждал прихода мадам Леонс. Проверив мою работу, она сказала, что все хорошо и что я действительно трудолюбивый мальчик.

На все это у меня ушло много времени. Пока я выбрался на улицу, Рафаэль уже ушел, и, как ни торопился, я опоздал на урок.

Вечером, когда я подтвердил маме Тине, что мадам Леонс накормила меня, моя бабушка была вне себя от радости и призывала благословения на голову этой великодушной дамы.

ТЯГОСТНЫЙ ПЛЕН

Мне никогда не запрещали играть. Поэтому время, которое я проводил каждый день в тесном дворике и сумрачных комнатах мадам Леонс, казалось мне пыткой. Я не мог отделаться от ощущения, что замурован глубоко под землей, откуда мне не выбраться. От мадам Леонс и ее невидимого мужа я ждал злых козней, сам не знаю почему. По правде говоря, со мной никто плохо не обращался в этом доме; они меня кормили, но я все равно боялся. Я всегда ненавидел и боялся мадам Леонс из-за унижений, которым она меня подвергала. Кухня угнетала меня. Я ел с недоверием, не решаясь проявить открыто свое отвращение. А горы посуды, мешавшие мне встретиться с Рафаэлем, принижали меня еще больше.

Лицо мадам Леонс не выражало доброты, и я был убежден, что все ее поступки зловредны. Мне хотелось пожаловаться на нее кому-нибудь… Какому-нибудь здоровенному дяденьке!

Когда посуды было мало, она заставляла меня чистить обувь. Две-три пары огромных башмаков и ботинки с длинным рядом пуговиц и острыми носами.

Первый раз, когда она поручила мне эту работу, я сообщил об этом маме Тине с большим огорчением, но осторожно, боясь проявить свое отвращение и возмущение.

— Это хорошо, — ответила мне она. — Мадам Леонс добра к нам, надо оказывать ей услуги время от времени.

И она снова призвала благословение божие и всех святых на голову этой достойной дамы.

Какое разочарование для меня!

Чистка ботинок казалась мне в тысячу раз горше мытья посуды. Может быть, потому, что теперь у меня совсем не оставалось времени на игру с Рафаэлем. Я уже привык расценивать мытье посуды как логическое следствие трапезы, а чистка ботинок после еды действовала на меня тошнотворно. Из-за нее я каждый день опаздывал в школу после обеда.

Через несколько дней мадам Леонс велела мне приходить к ней сразу после уроков. Она стала посылать меня за покупками в лавки. А тем временем мои попутчики из Фонмезона, Курбари́ля и Ламберте́на уходили, и мне приходилось идти домой одному.

Поэтому ходить за покупками мне было еще противнее, чем чистить ботинки.

Я полюбил утренние уроки, когда учительница не ругала меня за опоздание. Утренние уроки были прекрасны, как игра или представление. В красивом белом или цветастом платье, откинув назад длинные черные косы, учительница рисовала большие буквы на классной доске. Потом, указывая бамбуковой палочкой, она громко произносила буквы или слоги, отчетливо выговаривая их губами. Потом, окинув весь класс испытующим взглядом, она велела нам повторять.

Тогда мы все вместе повторяли один раз. Потом снова учительница, потом снова мы. Она повторяла, и мы тоже.

Сначала я разглядывал рот учительницы, стараясь перенять милое выражение ее губ, чтобы получился нужный звук. По мере того как мы вторили ей, на лице ее появлялась довольная улыбка. Я старался запомнить и удержать в голове белые знаки, начерченные на черной доске. Голоса наши, вторя голосу учительницы, составляли хор, в который я вступал ото всей души.

Мне доставляло одинаковое удовольствие и чтение и письмо.

Дав нам задание, учительница исчезала в свою комнату за классом, пригрозив наказать первого, кто откроет рот в ее отсутствие.

Я любил шумок, который пробегал по классу, когда учительница возвращалась.

Я любил страх, с которым мы ожидали проверки тетрадей и досок.

Я любил, когда она говорила: «Разложите ваши вещи и скажите хором: «В классе долой лень»…

Перемены я тоже любил.

Девочки играли под навесом, а мы, мальчики, ходили куда хотели — под манговые деревья, в окрестные сады, в церковь, чтобы полюбоваться статуями и посмотреть на колибри, свивших гнездо в цепях подвесной лампады перед спасителем.

Некоторые мальчишки даже обрывали золотую бахрому вокруг алтаря.

Мы играли в прятки в зарослях тростника позади церкви.

Повсюду были канавы и кусты, в которых можно было прятаться, изображая жандармов, разбойников и воров, котят, мангуст и собак.

Вначале мы разбегались по всей округе, как маленькие дикари. Потом, сами того не замечая, мы стали играть в разные игры около школы. И хотя наши теперешние игры были не столь бурны, они вызывали такие же споры, крики, оживление, драки и ссоры.

И, как всегда, побеждал Рафаэль.