Мальчик с Антильских островов

Оставшись без обеда, я не чувствовал голода весь день, но вечером, когда мама Тина развела огонь, мой пустой желудок заставил меня порядком пострадать.

После того как все страхи остались позади, голод вступил в свои права, и я сдерживался лишь огромным усилием воли. Я так мучился, что мой голод казался мне чем-то растущим внутри меня и все увеличивающимся в размере.

На другой день все прошло.

Я преспокойно отправился в школу.

Что делать? Не проходить никогда мимо дома мадам Леонс. Ходить по тропинкам через Отмо́рн. Не обедать в полдень. Бродить вокруг школы с одиннадцати до часа. А главное, ни в чем не признаваться маме Тине. Конечно, рано или поздно она узнает. В тот день, когда она пойдет в Петибург навестить мадам Леонс. Но пока я решил молчать.

Однако новый порядок потребовал от меня меньше самоотречения, чем я полагал.

Голод, несмотря на мои усилия его побороть и залить водой из колонки, заставил меня рыскать по Отморну и его окрестностям. И каждый раз, как бы по мановению свыше, что-нибудь выпадало на мою долю. То какой-то человек послал меня в магазин за покупками и дал мне за труды два су. То я наткнулся на гуаву, усыпанную плодами, то на спелую черешню. В конце концов, я знал каждое фруктовое дерево в округе, и, если они находились вдалеке от хижин, я лакомился фруктами без зазрения совести. Если деревья росли около домов, я улучал момент и таскал плоды. Я воровал апельсины у мадам Эдуарзи́н, манго — у мосье Тенора́, гранаты — у мадам Секода́н, каймиты — у мадам Улходо́р.

Потом началась уборка сахарного тростника. Тут мне уже не приходилось изощряться, чтобы позавтракать. Повсюду в окрестностях Петибурга дети, как саранча, налетали на сахарный тростник, срезанный ножами резальщиков, и сосали сколько влезет.

Я бы не отдал свой обед из стебля тростника за самый большой кусок мяса или рыбы у мадам Леонс.

О, какое счастье не ходить больше к этой женщине! Если бы теперь меня лишили удовольствия сосать тростник, я бы не вынес этого. Я бы умер.

Я так объедался тростником, что, когда я бросался бежать на звон школьного колокольчика, в моем набитом животе все бурчало и булькало, как в погремушке, — такой же звук слышен на ходу в животе только что напившейся лошади.

Меня больше ничего не пугало: я уже не боялся мадам Леонс. С каждым днем я все лучше узнавал Отморн и без труда добывал себе обед. Правда, я не был привередлив.

А бабушка и понятия не имела обо всем этом, так же, как учительница и товарищи по школе, включая Рафаэля, с которым мы теперь виделись только на уроках.

Это была моя тайна. И я хранил ее, вернее, она сама сохранялась. Иногда это меня огорчало. Случалось, я оставался голодным, и тогда мне хотелось поделиться своими затруднениями с кем-нибудь из товарищей. Но каждый раз застенчивость, страх и какая-то гордость удерживали меня.

КАНИКУЛЫ

Наконец пришло время, когда перемены стали длиннее, а игры необузданнее. Даже в классе мы больше пели, чем читали.

Я чувствовал, сам не знаю почему, что школа скоро закроется и что дети надолго останутся у родителей.

Вот почему учительница заставляла нас петь по нескольку раз в день:

Да здравствуют каникулы,
Каникулы, каникулы!

Вот почему однажды утром мама Тина снова взяла меня с собой в поле.

Настолько же, насколько мне было приятно, когда мама Тина брала меня с собой каждый четверг, настолько мне было противно ходить с ней теперь каждый день на поля сахарного тростника, которые я возненавидел.

Сначала я очень скучал по школе. Хотя меня и уверяли, что школа закрылась только временно и я снова буду ходить в нее, как только она откроется.

Я чувствовал угрызения совести, слоняясь целые дни по полям, вместо того чтобы читать с другими детьми хором, вслух. Странно было не слышать школьного колокольчика; при звуках полуденного колокола на плантации на сердце у меня становилось тоскливо. Мне хотелось повидать учительницу.

Мне хотелось побегать вместе с товарищами по школе, поиграть, подрать глотку.

Я часто думал о Рафаэле.

Целый день сидеть молча около мамы Тины и не слышать ничего, кроме ударов мотыги о сухую землю и шороха ветра в листьях на поле, где мне нечего было делать… Я садился, вставал, сшибал верхушки трав… Иногда я часами ловил муравьев и отрывал им головы… Я скучал.

После памятного пожара на Негритянской улице я редко играл там с детьми. Когда я начал ходить в школу, я отдалился от моих прежних товарищей. У нас теперь было мало общего. Дружба наша кончилась. Нам стало трудно общаться. Мы стеснялись друг друга. Кончились игры и набеги, путешествия по трассам или в зарослях, перевитых лианами.

Да, мне положительно надоело ходить в поля каждый день. На мой взгляд, каникулы слишком затянулись; я боялся, что больше не попаду в школу.

Для собственного утешения каждый вечер я устраивал уроки в хижине мамы Тины, рисуя куском угля на стенах буквы, которые я знал, показывая́ их палкой и изображая одновременно и учительницу и учеников. Я затягивал попурри из всех песенок, выученных в школе, пока мама Тина не кричала мне раздраженным тоном: