Мальчик с короной

Однажды на кухню зашел, протирая большими пальцами запотевшие стекла очков, длинноволосый человек со строгим лицом. Быстро оглядев станок, человек тоненько вскрикнул и несколько раз, излишне сурово поглядывая на жильцов, развел руками.

Внизу ждала подвода, и станок, вздрагивая при каждом ленивом шаге лошади, поплыл в музей.

Рукопись, найденная за пазухой

В последние дни масленицы 15… года два стражника вытащили из-под заросших сухим прошлогодним бурьяном бревен городской ограды мерзлое тело застывшего прошедшей ночью бродяжки.

Дружно взявшись, стражники приподняли каменное тело мертвяка и сунули под рогожку в компанию таких же замерзших, пристукнутых, зарезанных или просто померших от вина.

Заиндевелые сани с лохматой, похожей на большую собаку лошадью тронулись и поехали к реке. Перед черной, дымящейся на морозе полыньей сани остановились, и стражники нехотя стали обшаривать карманы и пазухи трупов. У найденного под стеной обнаружили они книгу, сшитую из листов пергамента и писанную скорописью, но плохую, без заставок. Стражники читать не умели, но уважение даже к такой скверной книге имели и потому, наскоро опустив под лед мертвяков, гикнули на лошаденку и быстро поехали к начальнику.

Начальник книгу не забросил, а отдал писцу Дмитрию с тем, чтоб, как прочтет, все рассказал ему, начальнику, подробно и с интересом. Рукопись была исследована, и приказный писец, войдя воскресным днем в избу начальника за пирогом и водкой, читать ее стал:

«…Только и жил, родившись, Аркадий, в скуке пененный, точно в осенних сумерках, ни трудом, ни любовью, ни миром и ни войною не тревоженный, нерадостный. И от горя, и от счастья терпел и к богу взывал — в пустынь ходил даже. Все тоска, все ожидание, и пишу затем только, чтоб ждать меньше… Порча окаянная в сон клонит — дремоту вечную…

Аркадием крестили меня, имя нередкое, а тревожное… С самого детства знал я его, у батюшки в сидельцах грек был, учил меня многому, а прежде имя мое рассказал: «Аркадией у эллинов страна волшебная сказочная называлась, много в ней чудес, а первое то, что каждый, кто попадал туда, счастливым делался и уж никуда более не шел. Аркадиями называли жителей — трудно дойти к ним, невозможно…» — говорил он, улыбаясь, грозя строго.

Быстро дни летят, точно ястреб, жизнь жадная, пока не загонит, все над тобой висит. Возмужал я, ус пробился, сердце ночью аж к горлу подскакивало — мне тогда многое делать можно было, — да не туда повела голова простая, купецкий сын — улицы краса! В лавке темно, в избе душно, у отца с матушкой скучно.

Все смотрел в горнице: воздух стоит — пылинки на солнце крутятся, и много их и весело, а я все один, с кем бы ни был — для себя одного Я, для других — Ты, неужто так? Минуты длинные, протяжные ползли, точно полозы шкурку меняли.

Трудно одному.

Тут и пара мне пришла. Вдовица соседкой жила. Лицо медленное, сладкое, точно в меде спала, хмельно и мутно, губы жадные до утра горели на мне, а тело плавное, легкое, каждая линия светится — не запомнить… Так и ходил все дни, словно в чаду, каждую черточку вспомнить надеялся, а все не вдвоем — голова ее мне чужая. Холоден ей стал, наверное, холодно и расстались.

Послал тут меня батюшка в дорогу. Товар многий, я один с ним — все интересно. На людей смотрю, на города и деревни, радостно и грустно, словно понять не могу, неужто так и будет все время? Жду чего-то и думаю: «Не может быть, чтоб так просто все: разговоры, лица, телеги, которые со мной едут, неужто это одно целое, и так будет до смерти?»

К этому времени завел случай меня в темный лес, на дорогу бедную, неезженую. Подождали меня лихие люди, ограбили и били жестоко. К чему? Я и так отдал бы все — не к товару душа моя лежала. Им не меня бить, а того, кто действительно к деньгам, к товару привязан, все готов взять, всех погубить, лишь бы барыш был, да ведь привязь эту нелегко рассмотреть: Иуда хитер, и лицо у него спокойное, как поганое болото, — не сразу топь почуешь. Я тогда даже в гордости был — меня бьют, а я никого не бью, в себе свое зло ношу — уже понимать стал, что порченый, а поможет кто? Бог, наверное, про Аркадию я тогда со смертью грека забыл.

Так, ограбленный, избитый, и пошел к богу. Шел лесом, шел полем, и пары их земные впитывал, и дышал жадно, словно опять тело линий забытых, чистых искало, а головой этого старался не замечать, думал, цель у меня одна — Бог! Он один, и я один. Он больше — Он все! — в него вольюсь, двое будет — только для него и жить буду, на то надеялся и шел.

Уже осень была, все прозрачно, деревья черные, тонкие — там, где всего виднее, и вобрал житие. День и ночь молился, но кругом пустота, холода стали, снег над листьями лежит — руки краснеют от него, тело горит, голова ясная — тело тяжелое… Скучно, пусто. Бог огромен, стал думать: я мал, уйду назад в мир. Так и ушел в отчаянии, что не велик, сознавая и мучаясь.