Мальчик с короной

С трудом поднявшись по темной грязной лестнице, я ткнулся в узкую дверцу и, минуя заставленные рухлядью сени, очутился в маленькой комнатке. У окошка на небольшой, грубо сколоченной постели сидел молодой человек. Тело его до половины было скрыто шотландским клетчатым пледом. К спинке кровати прислонено два больших костыля.

— Трепыханов! — представился молодой человек и, перестав вдруг улыбаться, сказал со слезами в голосе: — Ноги вот совсем не действуют… Три года живу в ссылке — всеми забыт, всеми оставлен! Кое-как перебиваюсь на казенное пособие. Рубль плачу за квартиру, питаюсь почти одним хлебом и картофелем!

Я невольно опешил от такого начала, но, взглянув попристальнее на Трепыханова, почувствовал жалость и поспешил сказать, что совершенно не тороплюсь брать с него денег за квартиру.

Трепыханов повеселел. Тряхнув кудрями и подмигнув, он заговорщицки наклонился ко мне и спросил:

— Ну как, познакомились со старым носорогом?

— Кого вы имеете в виду?

— Как кого? Конечно, Рощина! — удивился Трепыханов. — Вы знаете, он ведь последний, можно сказать, из могикан… Много лет в ссылке. Каково, а?

— Да-а-а… — неопределенно протянул я.

— Нет, что и говорить… — продолжал с увлечением Трепыханов. — Старики во многом расчистили нам путь… создали почву… подготовили общественное мнение… Герои, конечно! Но вот Каховский почему-то так и не нашел в себе силы застрелить царя, а прихлопнул старого вояку Милорадовича! И вообще, ежели копнуть поглубже… — тут Трепыханов покосился на закрытую дверь, — …то даже Рощин как-то сказал мне, что и в Римской республике были рабы… Вы понимаете?..

Когда же спустя некоторое время я спросил господина Трепыханова, в чем состоит его собственная политическая деятельность, он нахмурился и пробормотал, что высшие интересы не уполномочивают его говорить.

Вообще после моего бестактного (судя по обстоятельствам) вопроса наша беседа как-то перестала ладиться, и я скоро вышел от Трепыханова.

Откровенно говоря, Левушка, личность молодого человека не вызывает во мне такого интереса, как фигура «последнего декабриста» Рощина. Заметил ли ты, что современники всегда блекнут в нашем воображении по сравнению с деятелями прошлых лет? Что сейчас для меня Трепыханов? Молодой человек — и больше ничего! А вот лет через пятьдесят или, может, сто об этом Трепыханове книгу напишут и памятник поставят на бронзовом коне — и даже на месте моего дома. Каково?

Хотя что-то мне, Левушка, подсказывает, что не поставят Трепыханову памятника, не поставят.

На сим, Левушка, кончаю письмо и желаю тебе, милый мой друг, успехов в учебе и самое главное — здоровья, а остальное все приложится.

Твой старенький отец и бедный домовладелец Владимир Любеков.

Июнь 187… года.

Письмо второе

Город Москва. Переулок Гранатный.

Дом во дворе небольшой, с тенисто разросшимся садом.

Сыну Владимира Льву Любекову.

Дорогой сынок мой Левушка!

Слишком уж долго не писал я тебе. Странная мысль владела мною последние дни. Полно, думал я, стоит ли описывать молодому еще человеку жизнь таковою, как она есть на самом деле? Не слишком ли жестокой окажется для тебя действительность? Я ведь не писатель, не философ какой, мораль в конце не ставлю, никого учить не умею и не вывожу умозаключений, за которые наш читатель, как утопающий за соломинку, хватается. Письма мои уж действительно одни письма, слова без фантазии.

На одно, Левушка, надеюсь, прочтешь мои письмена и поплачешь вместе со мною, а, может быть, придя после занятий утомленный, ляжешь в постельку и помолишься, и подумаешь о людях, тебе неведомых. Славно это, Левушка, молиться о людях неведомых — ведь кругом люди! Прости меня, старика, что так невесело начал письмо. Вот тебе вкратце событий моей теперешней жизни…

Первое время я почти не выходил из своих комнат, читал со вниманием «Историю древних римлян» и лишь изредка делал вылазки в город за провизией.

Вот уж, Левушка, истинно великие люди — эти римские консулы и проконсулы! Никто, наверное, никогда и нигде не обещал такие блаженства народу, как они, — и все впустую… Как не обидно, а Римскую республику поглотили варвары, со всем, Левушка, средневековьем. И понаделали из всех этих консулов и проконсулов великолепных царей и падишахов.

На третий день моей спокойной жизни я услышал робкий стук в дверь… (так у нас, помню, в саду дятлы барабанят: тук-тук — и тихо, и опять тук-тук…). Дверь в комнату отворилась, и вошла старушка, ведя за руку девушку лет семнадцати в белом платке. Прости меня, Левушка, за старческую мою сентиментальность, но показалась мне девушка тем грустным цветком одуванчиком, который кланяется всем и головку свою беленькую теряет.

Только мне это показалось, как девушка возьми — и на колени передо мной. И старушка, охая и кряхтя, на колени встала и говорит:

— Пожалей, хозяин, христа ради, внучку мою Любашу! Совсем нужда заела, боимся мы, сироты, с голоду помереть, а еще пуще того боимся, что заберет к себе Любашку для потехи злой человек, купец Нефед Жиганов. Он давно к ней подбирается, злодей бесстыжий!

— Чем же я вам могу помочь? — спросил я.