Мальчики

Здесь целыми улицами стояли пустующие дома – входи и живи. Почти все здания были целы: Валбжих (Вальденбург) не бомбили.

Живописная громада на горе – замок Ксёндж, костёлы, горделивая ратуша в неоготическом стиле, традиционная Рыночная площадь с каменным фонтаном и памятником то ли курфюрсту, то ли кайзеру; заколоченные харчевни и бары, детские качели в опустелых парках – всё молчаливо ожидало новых горожан.

Очень оперативно, на скорую руку городские власти учредили несколько временных школ, где обучение велось на идише, создали какие-то ремесленные кооперативы, которые немедленно забурлили в поисках сбыта и связей. Скитальцы, за годы войны прошедшие тысячи дорог, перебравшие тысячи нар и нор, сараев и тёмных углов под самыми разными крышами, оказавшись в нормальных условиях (уж в каждом-то доме здесь были кафельные печи, уж на кусок-то хлеба детям можно было заработать собственными руками!) – эти скитальцы были даже рады осесть в каком-то официально разрешённом месте. Извечная обречённость тысячелетнего существования в гетто выпестовала в этом народе извечную готовность к границам и шлагбаумам.

Зельда немедленно взялась за дело. Она вступила в швейный кооператив, сразу окунувшись в привычный успокоительный лепет-стрёкот швейной машинки. «Уж это не Ляби-хауз, – приговаривала она, перекусывая нитку, – не мазанка при Доме визиря! И… не пахота на добрую хозяйку за банку кислого молока».

Их заселили в просторную двухкомнатную квартиру с высокими потолками, уютно обустроенной кухней, с кафельной печью такого тёплого сливочного блеска, что душа согревалась при одном только взгляде на неё. Златка пошла в школу, где сразу завела новых подруг – она, со своим счастливым материнским характером, всегда была окружена подругами и всегда верховодила…

И только Ицик, осунувшийся, отощавший, метался по городку, как лев в клетке, ожесточённо твердя, что не желает спать в чьей-то ещё не остывшей немецкой постели и сидеть на чьём-то немецком табурете, когда «буквально в двух шагах» – его родной дом!

Ещё в Бухаре, готовясь в дорогу, он попросил парикмахера Якуба «сбрить, к чёртовой матери, эти идиотские кудри».

– Зачем так говоришь, бола? Твой красивый башкя тебе бог подарил! Зачем ругаться, ходи так… Я немножькя висок подбрею, ущи-лоб открою, да, лицо станет – уважяемый человек!

– Якуб-акя, сбривай совсем, а то я сам себя обрею! – обещал Ицик.

И старый Якуб по кличке Стрижкя-брижкя, огорчённо цокая и что-то глухо приговаривая по-узбекски, обрил Ицика наголо, так что жгучие глаза на худощавом лице заключённого повергали встречных людей в замешательство.

Тихий Валбжих, при всех удобных условиях жизни, его совсем не остудил.

– Ты какой-то остервенелый, – упрекала мать. – Очнись уже и начинай жить и работать. Тебе что, не хватает здесь Генки Позидиса?

– Не хватает, – хмуро бросал сын.

– Здесь мы так прилично устроены! И, слава богу, наконец мы в Европе…

– …Которая топила нами печи, как чурками, – подхватывал сын, – а сейчас законопатила в очередное гетто.

Едва Ицик заговаривал о возможности «выбраться-разузнать, что и как, разыскать кого-то из старых знакомых отца по часовому бизнесу», мать вспыхивала от ужаса, заливалась слезами, умоляла «оставить её ещё пожить на свете», обещала «сдохнуть, если с ним что-то случится», потому что больше она не вынесет ни одной капли горя! Тут даже довод о Голде не срабатывал, о том, как она, бедная, приходит к порогу дома и некому ей дверь отворить! Мать вздыхала, но отвечала твёрдо: Голда сейчас наверняка где-то в Союзе со своим мужем, – ты же помнишь, как он на неё смотрел? И где сейчас её искать, скажи на милость? Наверное, у них уже дети и своя жизнь; возможно, Голда – важная дама, и ей совсем не нужна бедная еврейская родня из-за границы. Ты не забыл её характерец?

Зельда считала, что всё устроится, просто надо пересидеть тут, в Валбжихе, год-два, просто переждать, когда успокоится время, – оно всегда успокаивается само собой, говорила Зельда.

– Что же устроится, – язвительно спрашивал сын, – и что успокоится? Поляки вдруг нас полюбят, перестанут убивать, вернут всё награбленное?

О зверствах польского отребья ходили кошмарные слухи и душераздирающие свидетельства спасшихся. Рут, четырнадцатилетняя племянница Златкиной учительницы математики, единственная из всей семьи спасшаяся из гетто, долго пробиралась за город, где у семьи была «дача», уютный домик, построенный её отцом, инженером-железнодорожником. Пока добиралась, где пешком, где на повозках, волновалась: кто же ей на ночь глядя поможет сбить замок и открыть дверь?

Зря переживала: домик был приятно освещён, а знакомую дверь на её стук открыл их садовник Збышек – в майке, в домашних штанах, с масляными губами, продолжая что-то жевать. За его спиной виднелся знакомый длинный стол на кухне, за которым сидела большая чужая семья.

Збышек вышел на крыльцо, прикрыл за собой дверь и, привалившись к косяку, проговорил деловито и почти доброжелательно: