Мальчики

И вдруг повезло: подвернулся приличный заработок. Дантист Айзик Крупицкий привёз из Алма-Аты уйму наручных и карманных часов, которыми с ним расплачивались пациенты. Все часы первостатейные, и все молчат: где-то поломка осей маятника, где-то просто загрязнён механизм. Ицик сидел две недели не разгибаясь: чистил, смазывал, менял узел баланса, нахваливая себя за предусмотрительность: он привёз из Бухары целый саквояж часовых деталей.

Не то чтобы все заработанные деньги он был готов грохнуть на дорогу, большую часть отдал, конечно, в семью (Златка недавно перенесла воспаление лёгких, её нужно было поднимать, чтобы, не приведи боже, эта хвороба не перешла в туберкулёз), но какую-то часть денег припрятал на непредвиденные ситуации в дороге и на несколько дней жизни в самой Варшаве.

3

Он шёл от вокзала в сторону Муранова, в сторону Средместья…

Между грудами щебёнки, мусора и камней была протоптана дорожка, по которой тянулась цепочка людей с котомками на спинах. Шёл, озираясь по сторонам, ничего вокруг не узнавая: никаких привычных ориентиров найти не мог, да их и не было. С первой минуты, едва спрыгнув с нижней ступени вагона, сбежав по ступеням вокзала на бывшую площадь и встав столбом перед картиной окрестных развалин, он понял, что Варшавы, его родного города, больше попросту не существует, и мать, видимо, права: Лешек – торгаш и идиот. Холодный ужас осознания, что их дом лежит в руинах так же, как и всё вокруг, с каждой минутой вползал за шиворот и пробирал до самого нутра.

Странно: не узнавая улиц, он всё-таки упрямо и уверенно, как облезлый кот, завезённый в чёртову даль от дома, двигался в сторону Средместья, в сторону Рыночной площади и улицы Рынко́вой…

Значит, то, что писали в газетах, приходящих в Валбжих с большим опозданием, не преувеличение, не желание журналистов и политиков нагнать страху на весь мир, а чистая правда: от Варшавы остались лишь несколько островков, несколько оазисов в пустыне руин: район Праги, Жолибож и Мокотов, да три-четыре улицы в окрестностях Уяздовских аллей, где в годы оккупации располагался «немецкий квартал».

Он миновал просевшие в Висле опоры разбомблённого железнодорожного моста под Цитаделью, почерневший остов филармонии, развалины здания Варшавского общества гребного спорта… от которого остались одни лишь ворота, да и те держались только на одном креплении к каменному столбу.

«Morituri te salutant, Caesar, – пробормотал он, глядя сквозь чугунную изящную вязь этих ворот на серо-голубое небо. – Mortem, mortem… бедный мой Цезарь…»

Когда, в какой период его жизни образовалась эта удобная привычка легко соскальзывать с одного имени на другое? И почему, взрослея, он всё чаще предпочитал своему имени плод напыщенной фантазии фотографа Збышека Хабанского (скупщика краденого, художника-миниатюриста и гения фальшаков), в чьей голове возник и воплотился в документе тот самый полуанекдотичный Цезарь? Чем не угодило ему его родовое, из века в век переходящее к внукам семьи Страйхман библейское имя, знаменующее и великий Божий дар бездетным старикам Аврааму и Саре, и великую муку отца, возводящего на жертвенный костёр единственное драгоценное дитя? Чем, чёрт побери, имя одного из праотцев его древнейшего народа было беднее расхожего имени римского императора?

Не мог он себе этого объяснить. Но сбрасывая родное имя, странным образом перевоплощался, внутренне становясь более жёстким, более неуязвимым к оскорблениям и преследованиям внешнего мира.

* * *