Мальчики

Чуть позже Ицик и Златка узнают все узбекские слова, обозначающие предметы и явления, впервые возникшие в тот день перед их глазами: долон, та самая тёмная подворотня, балхана – деревянная галерея, без которой немыслима даже распоследняя в Средней Азии халупа; хауз – пруд, всегдашний центр дворовой жизни, с возведённым над ним айваном, где в жаркую ночь можно спать на курпачах (одеялах), пропитанных запахами человеческого пота, кислого молока, лепёшек, раздавленных кем-то виноградин…

Они и будут спать летними ночами на айване, на тех самых курпачах и подушках, вповалку со всей детворой двора, в обнимку с Мушкетом – бело-коричневым терьером, который умел петь под расчёску, проложенную папиросной бумажкой…

Ах, эти летние ночи – сонный лепет арыка, жаркий блеск огромных, как хризантемы, звёзд, кваканье лягушек и писк мышей из-под опор веранды Дома Визиря.

…На веранде большого дома в плетёном кресле сидел и читал газету мужчина довоенного вида; и так чужестранно в этом дворе выглядели его серые в полоску брюки, отутюженная крахмальная рубашка, вязаный жилет в крупную серую клетку и тёмно-синий галстук с крепким, гладким виндзорским узлом. Он был словно объят другим воздухом, более прохладным и уж точно более приятным – возможно, из-за вездесущих небесно-голубых граммофонов ипомеи, которые увивали здесь всё, до чего дотягивались.

Это наверняка и был тот самый Сергей Арнольдович – тонкие усики над верхней губой ему явно подровнял мастер Якуб.

Абрахам поднялся на веранду, извинился, представился, сказал… ну, в общем, всё, что советовал сказать парикмахер Якуб, было сказано, только с другим акцентом.

– Вы поляки? – уточнил хозяин поверх газетного листа. – Разве вас не распределяют по райцентрам? Вабкент, Шафиркан, Гиждуван?

Абрахам замялся, не зная, как дальше вести разговор с этим строгим господином (видимо, напрасно послушался пылкого мастера Якуба). Он перевёл растерянный взгляд в распахнутое высокое окно дома, где в сумеречной глубине гостиной углядел на стене часы с застывшим маятником.

– У вас часы не заведены. Или испорчены, – проговорил он.

– Испорчены, – махнул рукой хозяин и сложил газету. – Много лет молчат, никто не может понять, в чём там дело. Дедовы часы, жаль выбрасывать.

– Как – выбрасывать? – встрепенулся Абрахам. – Бог с вами, это, насколько могу отсюда судить, Карл Вернер, ранний модерн, корпус из ценных пород дерева, механизм надёжный, на глухих пластинах, бой наверняка часовой и получасовой… Там, уверен, какая-то чепуха! Я их вам починю.

– А вы – часовой мастер? – спросил Сергей Арнольдович, впервые с интересом глядя на незваного воскресного посетителя. Тогда Абрахам, впервые за весь их тяжёлый путь, достал из внутреннего кармана пиджака и протянул не склеенную справку «с ним взрослых одна детей два», а своё свидетельство о завершении полного образования в Высшей часовой школе Женевы…

Сергей Арнольдович взял бумагу и побежал глазами по строчкам.

– Ого! – воскликнул. – Женева?! Мой отец, знаете ли, закончил Женевский университет, – и перешёл на французский: – Факультет точных наук.

– Набережная Арв, – кивнул Абрахам. – Знаю, бывал там у друзей.

Зельда с детьми стояли внизу, у ступеней веранды, робко ожидая, чем закончится разговор.

Зорко следя за лицом и руками мужа, Зельда поняла, что дело сладится, по тому, что разговор с хозяином продолжался на французском. Приметила успокаивающее движение лёгкой ладони Абрахама и прерывисто вздохнула: она готова была немедленно приступить к уборке флигеля – бывшей сторожки, где прежде жила прислуга, а на днях умерли старые артисты: стены побелить, промазать глиной щели в оконных переплётах, что там ещё требуется… да какая разница! Готова была перемыть весь этот странный купольно-извилистый город с его минаретами, глинобитными сараями, покосившимися столбами электропередачи, с его могучими платанами, высаженными по берегам подёрнутых ряской прудов… Только бы дети получили, наконец, свой угол и свою постель.