Мальчики

А если пробежать ещё немного, то совсем рядом с медресе Мири-Араб, рядом с минаретом Пои Калян, похожим на гигантского резного шахматного ферзя, раскинулся Токи Заргарон, торжище ювелиров, заргаров. Это вереница лавочек и лавок, где под ветерком позвякивают развешанные колокольчики, а прилавки завалены подковами на счастье, медными кумганами и блюдами, дверными витыми кольцами – стучалками…

Высокие прямоугольные порталы дверей, как пештаки мечетей и медресе, открывают четыре сводчатых проезда. Главный ребристый купол из обожжёного кирпича обсижен куполами поменьше. Они как макушки водяных, что вынырнули из болота, осматриваясь по сторонам; или как шляпки грибов, пробивающих землю. И под каждым таким куполом-грибом торгует, работая, или работает, торгуя, целая армия золотых и серебряных дел мастеров…

Летом тут хорошо – сумеречно, прохладно, даже знобко. Вбегаешь-влетаешь с раскалённой улицы и попадаешь совсем в другой мир, будто воздух здесь не совсем воздух, а прохладная прозрачная вода, хоть пей её жадными глотками.

«Будкес», где сидит отец, – никакая вообще-то не будка. В настоящих будках сапожники сидят и газеты продаются. Это просто узкий пенал, полтора на полтора, поставленный на попа; он помещается в глубокой каменной нише в ряду других таких же лавочек и ограничен: с одной стороны древней кирпичной стеной, с другой стороны – высоким листом толстой фанеры, за которым следует такой же закуток-мастерская другого мастера. Дверь «нашей будкес» – тоже фанерная, со стеклянным окошком-форточкой. После работы отец навешивает на эту хлипкую дверцу устрашающий замок, но на всякий случай всегда уносит с собой на ночь и на субботу все инструменты, ящик с потансом и всякое другое из особо ценного.

Ценного, ха! Смех один…

Свою работу Абрахам называл «а гицин парнусе» – та ещё чепуха: купля-продажа, бульон от варки яиц. Он скупал у населения сломанные часы, чинил их, заменял детали, продавал чуть дороже. Подрабатывал мелкими ювелирными работами, починкой бижутерии. Приносили ему чинить и механических кукол, иногда и пишущие машинки, раза три чинил и швейные. Ремонтировал моталки катушек с фиксатором, шпульки, лапку на лапкодержателе, нитководитель…

В узкий пенал втиснулись только столик и табуретка. Ну, и плоский шкафчик с ящиками, где хранятся готовые заказы, коробки с деталями, баночки с маслом и с бензином для чистки механизма… На столе расстелен кусок чёрного сатина, а на нём – пинцеты, отвёртки, съёмники, груша для воздуха, дозаторы для смазывания. Отец тоже в чёрном: сатиновый халат ему сшила мама.

Была б его воля, Ицик содрал бы с плеч отца эту мрачную хламиду, от которой только тоска на сердце. И сам отец в тихой бесконечной тоске – это мальчик чувствует очень остро. Дома, с женой и детьми, тот крепится, даже шутит, иногда показывает в лицах, какие смешные типы к нему захаживают, пересказывает разные цеховые сплетни и истории, изображает акценты. И его серые глаза тогда купаются в мелких морщинках, будто ничего не случилось, и все дома, в Варшаве, на Рынко́вой, и Голда вот-вот вернётся из университета, как раз к обеду.

Но если Ицик подбегает к будке незаметно, когда отец отвернулся, чтобы взять из коробки какую-нибудь деталь, и оборачивается, ещё не увидев сына, – выражение его лица потрясает, просто выворачивает нутро: во всей его фигуре, в сутулой спине, в плотно сжатых губах разлито такое страдание, что хочется рвануть на себя эту жалкую фанерную дверь и броситься к отцу на грудь, обнять, защитить, ободрить, успокоить…

Это всё – Голда, из-за Голды, думает Ицик, из-за её зазнайства и гордости, из-за желания быть лучше всех! Если б Голда уехала тогда вместе с ними, они бы жили сейчас припеваючи здесь, в благословенном краю Али-бабы и сорока разбойников; в раю тысяч «выковыренных», и десятков тысяч раненых-убогих, и сотен тысяч беспризорных. Жили бы в покое и благополучии в раю верблюдов-ослов-малабоев, лягушек и минаретов, «затирух» и хлебных пайков… – ох, как прекрасно они бы здесь жили, если б не Голда!

Мама не знает, что каждый божий день отец шагает на Главпочтамт и выстаивает очередь к окошку: ждёт ответа на свои запросы во все стороны света – он написал их по разным адресам штук сто, не меньше. С мамой проще: та уверена или уговорила себя, что Голда ушла на восток с частями Красной армии, с тем самым, влюблённым в неё высоким русским офицером. И сейчас наверняка живёт с ним и под его защитой – ведь он так смотрел на неё! Так смотрят только влюблённые! Мама уверена, что сейчас Голда, её умница-дочка, наверняка работает медсестрой в каком-нибудь госпитале – может, в Перми, может, в Новосибирске, а может, даже в Москве? И что скоро кончится война, и все сами собой отыщутся, все вернутся на свои места.