Мальчики

Эфраим задержал взгляд на мастере, потянувшемся к ящичкам шкафа, запнулся на полуслове, будто вспомнил что-то, что долго вертелось в памяти. И вдруг – хлопнул себя ладонью по лбу:

– Вспомнил! Бог мой, вот сейчас вдруг вспомнил, кого вы мне всё это время напоминали! Меня это просто, знаете, как муха допекало: смотрю на вас и думаю: где видел эти глаза, улыбку… даже манеру говорить! Сейчас вспомнил, и… это так удивительно!

– Что же удивительного? – спросил Абрахам, чтобы не обидеть человека молчанием.

– …Да то, что вы напомнили не какого-то там мужчину, знаете, а… женщину одну, точнее девушку. Она у нас в санатории в Моршине работала медсестрой. Красавица… – Он покачал головой. – Ну, как это может быть, чтобы девушка так напоминала другого мужчину на другом конце света! У меня это просто тут в виске сидело! Кого, думаю, кого же он мне напоминает… Да: Галина. Медсестрой была в нашем санатории, в Моршине. А я – завхозом. Такая была прелестная девица!

– Почему… была? – шёпотом выдавил Абрахам, поднимаясь из-за стола, ибо сердце его в одно мгновение раздулось и разлилось во весь его рост, выжигая болью плечи, живот, ноги и даже ступни, пытаясь вырваться за пределы тела.

– Да потому, что… о-хо-хонюшки! – клиент вздохнул и пону́рился, даже присел на табурет, словно ноги его не держали. – Потому что нет её, голубушки, уже давно. Мне золовка написала, она тоже работала там, в Моршине, сестрой-хозяйкой. Убили нашу Галину в первые же дни, у тюрьмы «Бригидки». Слыхали, может, о львовском погроме? Ужас скольких евреев поубивали, несколько тысяч… Выволакивали из квартир, тащили по улицам в нижнем белье, издевались, забивали палками. От души потешились – и оуновцы, и украинская милиция, и просто всякая шалавная мразь. Даже пацаны бегали с железными прутьями, выискивали по подворотням и подвалам недобитых евреев и добивали. И вот эта девушка, значит… Не знаю, почему не ушла с русскими, у неё там был покровитель из высоких чинов. Может, сама не захотела, может, они её связной оставили, или как это у них называется, может, семью она ринулась искать… – кто уж сейчас узнает! Выдавала себя за польку, а кто-то донёс – из соседей, знавших семью, – что еврейка она, и имя другое, и документы, значит, фальшивые. Схватили, уволокли, наверняка запытали… Это уж я так думаю, подробности могу лишь вообразить. Растерзали девочку, одним словом… Дуся, золовка моя, написала: два дня голый труп валялся под стенами монастыря. Страшная картина, не приведи боже! Потом монашки отважились, ночью прибрали её. Похоронили там, у себя.

– Вот, возьмите ваш заказ, – оборвал часовщик, стоя к нему спиной, поочерёдно открывая ящички шкафа слепыми пальцами. Наконец нашёл заказ и обернулся, неестественно прямой: стеклянный серый взгляд устремлён куда-то над головой клиента. Мешочек протянул и… рухнул на каменные плиты, как подрубленный.

Этот вежливый человек, Эфраим, после похорон отца на старом Бухарском кладбище явился к ним на шиву. Зельда была тронута: вот какую память о себе оставил её муж – просто покупатель, обычный клиент, захотел навестить скорбящую семью. Тот долго сидел, сокрушался, сочувствовал: шутка ли, потерять кормильца, да такого золотого мастера! Всё повторял – как внезапно и «ни с чего» человек может умереть: вот так они болтали о том о сём, и вдруг Абрам Исакович вытянулся, как на дыбе, и глаза у него стали, будто в преисподнюю заглянул. О-хо-хонюшки… Кто скажет, что мы там видим в наш последний миг…

5

После смерти отца Цезарь бросил школу. Это ненароком получилось, как-то само собой. Сначала, вернувшись с кладбища, где на здешнем глиняном мазаре уже распластался, расползаясь вширь и вдаль, участок с еврейскими могилами, они с заплаканной Златкой и ошалевшей от горя матерью уселись на пол, на расстеленные кошмы.

Цезарь ещё ни разу не сидел шиву: когда в Варшаве или Лодзи умирали пожилые родственники, его на свете не было. А сейчас всё, что делала мама, казалось странным и почему-то неотменимым. Нельзя было отказаться сидеть на полу, нельзя было вскочить и броситься вон из времянки, в солнечный проём двери, и выплакаться взахлёб где-нибудь в кустах мальвы. Надо было сидеть на полу в надорванной одежде и учтиво разговаривать с людьми, пришедшими их навестить.