Мальчики

И вот повезло! Надо же, а ведь он хотел уже повернуть домой – и наработался, и набегался сегодня до отключки: плечи ломило, спина трещала, ноги пудовые. Что его толкнуло к этой голубой калитке в старых, изъеденных жучком воротах? Неужели то самое мастеровое чутьё, о котором говорил отец?

Долго не отзывался никто, и это странно: в узбекских домах полно обитателей: женщины, ребятишки, «выковыренные» в каком-нибудь дальнем флигеле, приёмыши, соседки, забежавшие посплетничать.

Наконец, открыл старик, вполне под стать этой калитке, и тоже – будто изъеденный жучком. Тёмная, побитая оспой кожа, изжелта-седая бородёнка. Вот незадача, заставил деда тащиться к воротам! И, конечно, впустую.

– Ассалом алейкум, акя! – Цезарь приложил руку к груди, слегка поклонился, сказал по-узбекски: – Простите, что потревожил…

Вдруг это тёмное лицо, эти дублёные морщины озарила улыбка: старику явно понравилось, что инородец, пришлец так уважительно, так правильно, на понятном языке к нему обратился.

– Ничего, сынок… Входи, чаю попьём. Я сегодня один, мои уехали к родне на свадьбу. А мне что-то неможется…

Вновь извинения, поклоны, рука, прижатая к груди… Эх, уже не отвертеться, надо входить, втаскивать тележку, рассаживаться на курпачах, вести долгие разговоры о погоде, о семье старика; пить это горькое терпкое пойло – зелёный чай, к которому Цезарь так и не смог привыкнуть.

Он уже знал местный этикет: задавать старику вопросы до того, как тому самому придёт (или не придёт) в голову о чём-то спросить, невежливо и недопустимо. Да он и не собирался, и не надеялся, что в этом узбекском доме обнаружится нечто из ряда вон выходящее или, по крайней мере, что-то просто стоящее. Тем более что незаметно уже огляделся: ничего. Традиционные ниши в стенах, в них стопкой сложены одеяла, подушки. Дом небогатый… Видимо, детишек полно. Но, усевшись в комнате на низкую скамеечку, Цезарь даже порадовался передышке: ноги гудели, как электрические провода, сегодня он накрутил со своей тележкой бог знает сколько километров.

Пошёл разговор: хорманг? (У вас всё в порядке?) калай? (Как дела?) и прочая куртуазная дребедень… Сейчас уже и с места не стронешься, пока старик не поднимется со своим «Хош! Турдик…» (Всё, пора!), позволяя незваному гостю отвалить восвояси.

Наконец учтиво был задан вопрос, и Цезарь пояснил, что он – часовой мастер. «Не может быть! Такой молодой…» – «Благодарю вас, акя, у меня скончался отец, вот он был великий часовой мастер, а я – так, на подхвате, ищу всякий лом ненужный, иногда удаётся чинить. Или просто разбираю на запчасти…» Старик покивал, долил зелёное пойло на донышко пиалы… и дальше ещё с полчаса беседа неторопливо текла в общем направлении (отец называл этот стиль «из пустого в порожнее» и терпеть не мог потерянного времени – тот же Восток, тот же Египет, и мы там уже были). Цезарь был гораздо терпеливее, хотя и он всё это неторопливое азиатское гостеприимство считал потерей времени. Наконец беседа иссякла, да и сколько можно совершенно чужим людям делать вид, что они друг другу интересны. Кряхтя и держась за поясницу, старик поднялся, постоял, укрепляясь на слабых ногах. Обернулся к юноше: «Пойдём, сынок, покажу кое-что…» – и поковылял из дома во двор.

Двор – небольшой, утоптанный, чисто подметённый, с квадратным айваном, – был уютно укрыт узорчатыми кронами старых яблонь. В тенистой глубине двора прилепилась к забору привычная сараюшка, где обычно хранили уголь, дрова, пачки старых газет, разный хлам. Иногда в них выкапывали и выгребную яму; когда старик кивнул в сторону этого неказистого сооружения, Цезарю подумалось, что гостеприимный хозяин предлагает гостю отлить перед уходом (честно говоря, после долгого чаепития это было бы кстати). Но дед сказал: «Есть там одна штука по твоему ремеслу…»

Они подошли, старик потянул за ржавое кольцо сколоченную из досок, туго поддавшуюся дверь, первым шагнул в золотистую завесу роящихся пылинок и посторонился. На деревянных козлах лежала широкая доска, типа чертёжной, а на ней – свёрток, укутанный в старое байковое одеяло.

…Он молча смотрел, как старик, повернувшись спиной, медленно разворачивает прямоугольный предмет, бормоча что-то о крысах, о мышах, которые и железо сгрызут, не то что дерево. Наконец развернул и посторонился, кивком приглашая гостя взглянуть. Цезарь сделал два-три замирающих шага…

Всю жизнь не мог совладать с этим дробным топотком азарта по хребту, когда от поясницы к затылку вскипают пузырьки тайного экстаза, почти любовного восторга. Он совсем не был подготовлен к тому, что обнаружит здесь, в этой то ли кладовке, то ли уборной… и потому лишь ойкнул и умолк.