Мальчики

В щелястых стенах косыми лезвиями прорезывались пыльные лучи заходящего солнца, открытая настежь дверь сарая тоже впускала немного дневного света, но и в этой рассеянной полутьме были видны благородные очертания старинных настенных часов. Разумеется, пострадавших, разумеется, молчащих… Но склонившись над козлами, он даже и в этой золотисто-пыльной дымке видел, что часы исключительные, редкие, наверняка с мелодичным боем. «Классический немецкий стиль, – сказал бы отец, – Junghans. Судя по всему, конец XIX века».

Обшарпанный корпус когда-то был изумительным: высокая корона с накладными точёными элементами декора: витые колонны по краям, виноградная гроздь под нижней полкой, по верхам башенок – остроконечные луковки. Правда, одна витая колонна отвалилась, как и виноградная гроздь, как и две луковки… Крошечный дворец Шамаханской царицы, развалины былого великолепия лежали перед ним. «Это ничего, – лихорадочно думал юноша, – просто клей рассохся. Почистить, склеить заново…»

У него аж дыхание занялось, и руки зачесались к работе немедленной, страстно-кропотливой. Зачесались руки буквально, так что он принялся правой судорожно расчёсывать левую ладонь. И целодневная усталость куда-то испарилась, и голова стала ясной – хоть немедленно утаскивай драгоценность в свою берлогу, разбирай и развинчивай, и чисть, и купай механизм в масле…

Он взял себя в руки. Отступил на шаг и покачал головой: приготовился завести «похоронную песнь» о безнадёжно погибших часах, которые теперь только выбросить, ну вот разве что он их купит на запчасти… А старику взамен всучить один из круглых будильников, которые он таскал с собой. Вот, смотрите, кадрли акя: эти ходят, звонят, тикают так весело.

Песнь эта была обязательная, торговая, неотменимая, даже честная – а иначе как прокормиться в нашем ремесле? Так и отец поступал, и любой часовой мастер не свалял бы дурака ни за что. Лом, он и есть лом, и в данный момент, над этими останками – это было бы кристальной правдой!

Но Цезарь обернулся к старику и сказал:

– Акя… не могу обмануть вас. Часы эти очень хорошие, старые, немецкие. Не знаю, смогу ли их починить. Мой отец починил бы. Но если смогу, принесу вам хорошие деньги. Откуда они у вас?

Дед продолжал задумчиво смотреть на полуразобранный корпус часов, будто увидел их заново. Наконец устало махнул рукой:

– Давняя история… Здесь одна женщина жила, в нашей махалле, комнату снимала. Русская, повитуха. Мария-опа… Откуда-то из России приехала с мужем, давно уже, лет сорок. Он военный был, потом его басмачи зарубили, она одна осталась… Женщинам помогала в родах, так и кормилась, ну, и пенсию получала за мужа. Не знаю, почему здесь осталась, почему не уехала назад. Тихая такая, спокойная. Моя жена ей пособляла, когда тяжёлые роды. Бывает, ночью вдруг: стук в калитку, и слышу, уже моя Дилёра шлёп-шлёп-шлёп босыми ногами. Собралась вмиг и убежала. А когда та сильно заболела и уже понимала, что умирает, оставила жене эти часы. Знаю, что хорошие, старые. Они красиво играли… Да вот сын как-то собрался побелить комнату, стал снимать их со стены и уронил. Рассыпались, никто не мог починить. Сам видишь, мёртвые они уже много лет… Ты честный парень. Я ждал, что скажешь: барахло, деревяшки, железяки, беру на лом. Но ты честный парень. Забирай их, старайся починить, а там – как получится…

* * *

Он бился над часами много дней. Их механизм – пружинный, на прорезных пластинах со счётным колесом – оказался одним из самых сложных: с четвертным боем.

Отец, тот не раз ремонтировал сложные часы: восемь молоточков, восемь струн. Здесь же попался механизм с шестнадцатью струнами: каждые четверть часа они должны были отбивать другую мелодию, и бить как оголтелые: восемь ударов, шестнадцать ударов… А в круглый час отбивать тридцать ударов мелодии, и затем ещё – количество часов!

Изо дня в день, после работы, навесив литой замок на шаткую дверцу «будкес», Цезарь мчался домой к разобранным на детали и винтики часам, как возлюбленный не мчится к предмету своей страсти. И просиживал над ними весь вечер и половину ночи. «Ты рехнёшься!» – в отчаянии говорила мать, разбуженная его очередным сдавленным монологом. Он лишь отмахивался.

Были и хорошие новости: разрушения корпуса оказались не столь фатальными. Каким-то чудом при ударе сохранилась сплошная расстекловка фасадной дверцы и остекление по бокам корпуса. Потускнели и требовали реставрации циферблат и линза маятника – но то была «задачка для начинающих», как говаривал отец. Цезарь почистил их, заново покрыл золотистым лаком благородного янтарного тона… Зато долго возился с восстановлением фасада: подбирал оттенки лака для фанеровки тёмного ореха, чертыхался, неудовлетворённый, вновь приступал к поискам…