Мальчики и другие

Дождь все крапал, подсохшие русские мальчик и девочка много смеялись; Марте вздумалось выпить вина, и она расплатилась и вышла и двинулась вверх по Маштоца, дыша мокрой листвой; кто-то из пишущих друзей говорил, что в дождь все города одинаковы, но это была, конечно, неудачная шутка, как и в целом вся эта их литература: дело было даже не в том, что они продолжали писать и печататься и прилюдно читать, хотя бы и со скорбной миной: эти бы и в концлагере устраивали свои чтения и мастерские; ужаснее всего была их невысказанная, конечно же, прямо (как можно) уверенность, что в написанном по-русски тексте они все еще способны организовать такое себе маленькое пространство для большой свободы: хорошо, что по крайней мере на них в случае чего могли напустить патентованных интерпретаторов, которые и в Драгомощенке накопали бы на уголовку, но и это пока что не слишком сбивало с них спесь; она вспомнила всех этих гордых московских поэтов: Кирилла, Андрея, Дениса и тех, что были помладше и смотрели на этих внутренне задыхаясь, и тоже хотели дожить и внушать задыхание: никого из них даже не было жаль. В винотеке же было восхитительно пусто, как в том крымском рассветном автобусе, и совсем ничем не пахло; Марту здесь помнили и знали, что она не очень любит говорить, а любит рисовать: может быть, даже ждали, что однажды она попытается расплатиться рисунком, но такие дни должны были настать еще не скоро; она попросила свое обычное красное, надеясь, что это настроит ее на должный ответ Ивлину, и тут ей отозвался подмосковный Тимур: он писал, что может прилететь к ней на время, если ей действительно так тяжело, может привезти денег (какой же мудак), но в длительной перспективе будет лучше, если она вернется сама, раз изгнание так на нее действует; Марта стиснула зубы, вкус вина показался ей гадким: Господи и не только, написала она, если бы я могла, я бы вообще никуда не летела; в Москве от меня бы давным-давно ничего не осталось; я никогда не вернусь, потому что мне некуда возвращаться, я хочу жить жить жить жить, а не заниматься тем, чем вы там занимаетесь. Чем же я здесь занимаюсь, спросил тупица Тимур, и Марта почти заскулила от бессильной ярости; в два глотка покончив с вином, она пообещала ему: если тебя не будет здесь через неделю, я напишу у себя, как ты меня изнасиловал в туалете кафе на Малой Ордынке; и я сделаю несколько рисунков на тему, которые есть кому распространить; полагаю, что в твоем чертовом агентстве этим заинтересуются прежде всего.

Тимур предсказуемо снова исчез, оставив ее в тихом оцепенении; чем же я здесь занимаюсь, передразнила она его полувслух, и ответила уже совсем про себя: ты занимаешься, например, тем, что создаешь у других ощущение, что в твоей зараженной проваливающейся земле еще можно жить, и тоже пить вино, положим даже дорогое, и вальсировать с газонокосилкой, и слушать соловья в ночном саду и еще каких-нибудь неизвестных таинственных птиц, и являться с ребенком на затопленный карьер изучать насекомых и окаменелости, и ходить по колено в зеленоватой воде, и дышать в лесу сладкой смолой – словом, что есть силы участвовать в этой всеобщей дурной пантомиме «изобрази, что ничего не произошло»: а если тебя не оформят в войска, то еще через несколько таких сладостных месяцев ты просто забудешь, кто вообще все это начал, и научишься верить министерским сводкам, и кивать в разговорах, что да тяжело, да непросто, да не рассчитали, да там много проблем, да мы наворотили, но обратной дороги у нас уже нет, мы не можем вернуться вот так: мы должны истребить всех тех, перед кем нам потенциально может быть стыдно; разозленная, Марта поняла, что с легкостью может вообразить себе Тимура говорящим все эти слова, и ей захотелось если не правда броситься с Каскада, то хотя бы проткнуть себе руку или просто сломать каблук.