Мальчики и другие

Но как же много их – тех, кому я ничего не должен, не сдавался Никита: тебе так легко это говорить, а мне как-то не по себе; и потом: ладно Ивлин, он глыба, но эти-то двое к чему тебе там, они же просто умрут от южных болезней? Знаешь, ответила Марта, когда папа единственный в жизни раз отвез меня на Краснопресненскую посмотреть на прекрасных зверей – мне было шесть или семь, – я подумала тогда: здесь у них все замечательно организовано, их кормят и лечат, не дают убивать друг друга, но, если бы им позволили выбирать, не предпочли бы они прожить всего один день на свободе вместо того, всю жизнь сидеть в клетке? Ты напишешь сейчас, что в том, чтобы решить оставаться в клетке, тоже есть своя свобода, я знаю все эти приемчики, но ты сам почему-то не там, а снаружи, так что даже не трать свое время. Нет, отозвался Никита, их свобода меня не заботит: меня заботит то, что ты вовсю скликаешь их к себе, пока я в Атырау слушаю, как за стенкой ебутся казахи; прости, но нет сил. Марта отложила переписку и встала из‐за стола, собираясь расплатиться, уйти и забыть, но, еще не успев попросить счет, схватила телефон и, повернувшись в зал спиной, написала: потому что тебя можно вывезти хоть на личный искусственный остров в заливе, и ты привезешь с собой ад, по которому я натаскалась в те месяцы, что мы прожили вместе; в этом смысле ты так никуда не уехал и не сможешь уехать: тебя просто некому отпустить, кроме тебя самого. Это не совсем так, написал Никита, и как будто стремительная ледяная рука сгребла Марту за волосы и за всю кожу сразу: ноги ее не просто подкосились, а как будто мгновенно растаяли, и она только и смогла, дотянувшись одними ногтями, зацепиться за дальний край стола, а потом кое-как подтянуться и лечь, и уже стекленеть в совершенном согласии с этой крепко держащей ее ледяною рукой. Было бы все-таки лучше остаться в Крыму, успела подумать она, почему этот автобус забрал меня оттуда, мне никогда не было так тепло. Никита постоял над ней, дожидаясь, пока рукоятка утопленного ножа перестанет позорно дрожать, подобрал далеко отлетевший Мартин телефон, кивнул маленьким русским и вышел под снова начавшийся дождь.

Башня

В конце лета вода на пирсе стала сладковатой, во рту и особенно на зубах от нее налипала как будто бы легкая пленка, а на синеватых стенках бутылей, в которых Астра таскала ее, скоро завелись изумительные разводы: очевидно, стоило бы брать воду чуть подальше, никто не знал, что там забилось под пирс, но и ближний бросок до парка был пока что неблагоразумен, и она даже не смотрела подолгу в ту сторону с привычного летнего места. Огромное тело стадиона, проступавшее за парком, все больше свисало к реке, угрожая сорваться; деревья же в августе стали почти такими величественными, как на немецких этапах биатлонного чемпионата, виденных по матч-тв. Собственно, и их с мамой башня отсюда, с пирса, выглядела почти итальянской: имперский текстильщик увенчал ею свою фабрику единственно для красоты, внутри нее не было ничего, кроме лестниц с двумя небольшими площадками, на верхней из которых они разместились, когда потеплело, и выстеленного металлическими листами полуподвала, куда они отвели эрца. Всю весну и почти все лето тот вел себя сдержанно, но к осени стал неспокоен и принялся люто греметь по ночам, разбивая ладони о плоское железо: его шумное волнение заражало и их, и без этого засыпавших обычно только к рассвету, и раз мама попробовала воспитать эрца, оставив его без утренних хлопьев, но от такой обиды он стал биться еще отчаяннее, даже не дождавшись вечера.

Дорога, уводившая от пирса туда, где они когда-то жили, за последние месяцы просто рассыпалась в мелкое зерно и тихую пыль, хотя по ней никто не ходил; Астра считала, что это произошло от тоски. Их прежний район, скорее всего, тоже давно превратился в сыпучее месиво, несъедобные хлопья: из их башенной прорези все равно ничего не было видно, кроме сáмого неба, и она чувствовала, что по крайней мере в тех местах города, которые ей сколько-то известны, все станет именно так, как она сама решит. Маме не нравились эти выдумки и особенно Астрина уверенность в них; как-то она, поднявшись от эрца, сказала, что все еще предполагает однажды сварить себе кофе на прежней кухне, хотя бы и на электрической плитке. Возражать было странно, и Астра просто удивилась про себя, насколько эрц все еще обладал даром убеждения; кухню и всю остальную квартиру она помнила уже очень примерно и скучала разве что по ванной, где было слышно соседей: снизу жили алкоголические русские, справа многодетные ферганцы, и сквозь перекрытия речь и тех и других казалась совсем одинаковой и необъяснимо далекой. Вода же и в доме была чаще всего нехороша, а потом и вовсе перестала добираться к ним на этаж.