Мальчики и другие

Астра просидела на плоской бетонной тумбе не меньше часа, не поднимая глаз и все ожидая услышать раскаявшийся мамин голос; когда ей все-таки стало совершенно ясно, что никто сюда за ней не придет, она попробовала поплакать, и из этого тоже ничего не получилось. Сам по себе мамин страх, что за эрцем придут хотя бы и из-под земли, был ей очень понятен, но дальше начиналось то, о чем никто не хотел говорить: мама то ли рассчитывала как-нибудь помешать им, что казалось не самым возможным, то ли просто хотела, чтобы башенный затворник не был удавлен совсем один, что выглядело, конечно, более правдоподобно. Кому, кроме них, вообще еще нужен был эрц, пусть и чтобы прикончить его, ответить было еще труднее: все давно шло или не шло само по себе, без речей и подсказок и как будто без шансов что-либо исправить или остановить; в этом смысле его могущество оставалось достаточно велико, но даже Астра не верила, что у эрца внутри спрятан выключатель или, скажем, вентиль, добравшись до которого прямо руками можно было бы повлиять на его все разворачивающийся проект. Тот огромный звук, раздавшийся из‐за двери перед тем, как мама прогнала ее прочь, не был похож на его дурной ночной грохот; в нем звучала не ярость и даже не раздражение, а скорее томление посаженного в клетку животного: Астра, правда, никогда не была в зоопарке, но хорошо помнила позицию зверей, собиравшихся громить Петроград. Это, однако, не вселяло в нее особенной жалости, это чувство вообще было здесь неприменимо: не жалеют же дождь, когда он иссякает и вот-вот закончится, а эрц ко всему и не думал кончаться и даже как будто набух и раздался в своем помещении.

Наконец Астра спрыгнула наземь и еще прошлась по кирпичному коридору, необъяснимо и утешительно дышавшему теплой сыростью, а потом со стороны школы опять взялся дрон, и она кротко замерла, полагая, что дрон видит что-то, чего не видит она. Машинка повисла ровно над ее головой, как до этого солнце, и, чуть опустясь, уронила рядом с Астрой пластиковую бутылку, отскочившую в кучу мелко битого шифера. Отмерев, Астра пригляделась и поняла, что это письмо: внутрь бутылки был свернутый лист бумаги, сквозь который проступали написанные черным фломастером буквы; выудив свиток, она прочитала: приходи вечером, и дрон, по-прежнему висевший над ней, развернулся и стремительно скрылся за дальними крышами, а солнце еще прилило: весь двор, весь кирпич и асфальт, тоже стали почти что бумажными в его жарком свете. Из-под сложенных одна на другую ладоней Астра посмотрела в пустое небо, но солнца нигде не было видно: она попятилась обратно к своей тумбе, ощущая себя полной дурочкой и уже готовая забыв обо всем мчаться к маме, так и не собравшейся на ее розыски. Когда же она повернулась к их башне, то увидела, что солнце стоит как раз за их с мамой жилищем и потоки его обнимают высокие стены, как две раскаленных руки: это было так великолепно и ласково, так всеобъясняюще, что она побежала обратно вприпрыжку, хотя всегда считала, что так делают только в неумном кино.

За эрцевой дверью была внимательная тишина, и Астре стало ясно, что мама снова с ним; ей захотелось опять коснуться двери, чтобы проверить, каким будет ответ, и все же она побоялась, что навредит сразу всем. Поднявшись по лестнице, она отыскала блокнот и сейчас же записала: сегодня такой замечательный день, я люблю всех и ничего не боюсь. Почему в школе их заставляли писать какую-то никому не нужную муть, на что они переводили бумагу; и даже подумать о том, что писать можно что-то другое, было нельзя: они вечно сидели как наказанные игрушки, а на переменах шептались, как мыши или подземные черви, страшась, что их подслушают. То, что все это в конце концов прекратилось, тоже было большим подарком, она просто успела забыть; мама так и говорила: к хорошему быстро привыкаешь; только сама все не могла себя преодолеть и скучала по нормальному кофе, но, может быть, там, за дверью, она получала свое, просто не хотела ни о чем сообщать или просто было нельзя ничего сообщать. Астра, однако, никогда не видела, чтобы мама возвращалась от эрца какой-то особенно счастливой, или она тоже умела стирать это с лица, чтобы дочь не считала себя обделенной; в любом случае много думать об этом было ни к чему.