Мальчишка-командир

Село кончалось. На самой его окраине темнели покинутые дома и сараи с прогнившими крышами; клонились к земле готовые рухнуть плетни и штакетники. Обезлюдевшие усадьбы заросли вездесущими акациями, кустами одичавшей малины, чертополохом и крапивой.

Краем глаза Голиков заметил: возле выцветшего от дождей и солнца полуобвалившегося амбара колыхнулись огромные листья лопухов. И оттуда на дорогу, в песчаную пыль в двух метрах от копыт коня шлепнулся чугунок — небольшой, серый, с одного только бока закопченный, обмотанный медной проволокой. Это была самодельная бомба.

Месяца два назад Антонов захватил капсюли для гранат, не успев угнать подводы с самими гранатами. И наладил производство самодельных бомб. В восьми случаях из десяти самодельные снаряды не взрывались. Не спешил взрываться и этот обмотанный проволокой чугунок. Он только напугал коня, который, всхрапнув от неожиданности, сделал по инерции два или три шага и дернулся влево, привстав на дыбы.

Голиков привычно стиснул коленями его бока, чтобы не вылететь из седла.

Летом 1919-го под Киевом на край окопа, где находился Голиков, шлепнулась тяжелая граната Миллса. Она обладала большой мощью, но взрывалась на шестой или седьмой секунде, тогда как другие — на третьей-четвертой.

Испытывая ужас от того, что может произойти в любое мгновение, загребая ногтями влажный после дождя чернозем, Голиков схватил гранату, ощущая рубчатые, в крупную клетку бока. Они были влажными. Схватил он гранату неловко, она чуть не выскользнула из руки, и бросок вышел слабым — взрыв раздался, едва граната отлетела метров на восемь. Осколки просвистели над головой, но никого не задели.

А сейчас, стоя в стременах на вздыбленном коне, Аркадий Петрович завороженно смотрел на поблескивающий медными нитями чугунок, который нельзя было ни отбросить, ни отпихнуть ногой. Казалось, время замерло. А на самом деле рысак уже опустился на передние ноги, рука властно потянула левый повод, и были даны шпоры коню, чтобы успеть отскочить подальше, благо отряд приотстал и было пространство для маневра.

Но в следующую секунду в сознании Голикова почти одновременно запечатлелись две картины: из лопухов и крапивы выглянуло озабоченное загорелое лицо, с темными, без седины усами, кончики которых смотрели вниз. И затем мелкий, нагретый осенним солнцем песок взметнулся столбом пыли, громом и болью. Конь рухнул на колени и начал валиться вправо. Голиков едва успел выдернуть ноги из стремян. А из лопухов ударили винтовочные выстрелы.

Аркадий Петрович помнил, что лежал на дороге, возле бившегося коня, и пытался вынуть из кобуры маузер, но правая рука не слушалась, и он ее не чувствовал. Тогда он попробовал достать пистолет левой рукой, а это было неудобно, к тому же кобура оказалась липкой, будто ее облили малиновым сиропом, и он никак не мог отбросить крышку.

Стрелять Голикову не пришлось. В зарослях, откуда выглянуло озабоченное лицо, взметнулись ветки, земля и листья лопухов — они дольше всего держались в воздухе. Голиков не зря учил бойцов пользоваться гранатами, но он почти не слышал взрывов. И на память пришел неизвестно по какой ассоциации композитор Бетховен, который был глухим и слушал музыку, держа в зубах трость, а другой ее конец он приставлял к играющему роялю...

Что-то происходило еще, но Голиков был весь поглощен тем, что немела, отмерзала правая сторона головы, затем правая рука, и он перестал чувствовать всю правую сторону тела. Возникло странное ощущение, будто он состоит лишь из левой половины, а правой у него попросту нет.

И потом он только помнил, что его покачивало в телеге. Он лежал на сене и смотрел в небо. И серое облако походило на верблюда, затем на волчью морду, пока он не увидел, что к задку телеги привязана уздечка сивого оскаленного коня, который все время вскидывает и поворачивает голову, пытаясь увидеть, что у него на спине, а через лошадиную спину было переброшено безжизненное тело. Убитый смотрел в землю остановившимися глазами, показывая крупные желтые зубы и слегка топорща кончики длинных усов, будто он беззвучно смеялся.

Голиков хотел попросить, чтобы лицо и коня убрали, но не смог произнести ни слова: отказала речь. Он хотел закричать, чтобы на него обратили внимание, но облако над головой стало черным и закрыло все.

...Разбудил Голикова стук ложек о жестяные миски. Стук был отдаленным, как бы из-за стенки, но Голиков встрепенулся от радости, что он это слышит. Он оглядел себя. Плечо и правая рука были в бинтах. Бинт обматывал и голову, как после первого ранения. Аркадий Петрович пошевелил губами и языком, пытаясь что-то произнести, но они плохо повиновались ему.

В сопровождении медсестры в палату вошел низенький, лысый, полноватый доктор.

— Ну-с, что наш новенький? — спросил он еще с порога. И направился к койке Голикова. — Как поживаете, молодой человек? — Доктор придвинул табурет, чтобы сесть рядом.

Голиков хотел пожаловаться, что плохо, но вспомнил, что не может говорить.

— Почему так уже плохо? — удивился доктор.

«Не могу говорить», — хотел ответить Голиков.