Мальчишка-командир

— Но вы же разговариваете. Я вас слышу. У вас что-нибудь болит?

— Голова, — произнес Голиков, радуясь, что уходит проклятая немота.

— Все могло быть хуже. Вам контузило голову. Осколки повредили ушную раковину. А кроме того, меня тревожат ваше плечо и ваша рука... Два крупных осколка. И несколько мелких. Их надо убрать. Вы меня слышите?

— Конечно.

— Тогда соберитесь с духом. Через час операция.

Из-за новой контузии Голикову опять нельзя было давать наркоз, и он осатанел от боли, пока хирург вынимал осколки. Они шлепались в таз.

— Возьмете потом себе на память, — сказал хирург, показывая осколок покрупнее.

Голиков ничего не ответил. Он сдерживался изо всех сил: не мог больше терпеть боль.

— Все. Это был последний, — сказал хирург.

Когда Голиков облегченно вздохнул, хирург добавил:

— Теперь зашью только ухо.

Жаркая, как пламя, боль охватила правую сторону головы.

— Вы человек молодой, — приговаривал хирург. — Ухо у вас должно быть красивое.

Санитары довезли Аркадия Петровича на каталке и переложили на постель. Один из них, широколицый, постарше, взял с тумбочки полотенце и вытер Голикову лицо и волосы. Они были совершенно мокрые, как после бани.

Затем медсестра поила его чаем — от еды он отказался. Накатило полное бессилие, но зато боль начала отступать. Он заснул. И открыл глаза от звуков знакомого голоса. Сначала он подумал, что голос ему приснился, но в дверях палаты стояла девушка в белом халате. Он подумал: «Медсестра» — и собирался опять закрыть глаза. Ни обедать, ни разговаривать он не хотел, но что-то в медсестре было знакомое. И Голиков вскрикнул:

— Маруся!

Она не сразу узнала его в бинтах. Затем кинулась, села на край постели, положила прохладную ладонь ему на лоб и сказала:

— Я тебя весь день после боя искала. Больно тебе, милый?

А он ответил:

— Наплевать, что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?

— Ты спи, — произнесла она, не отвечая. — Спи крепко. Я около тебя все дни буду.

Позднее он узнал: кто-то сказал Марусе: «Комполка убило бомбой — разорвало на куски».

И Маруся прибежала, думая, что его нет в живых, что он погиб из-за нее.

Первые два дня после операции ему было особенно худо. Он метался в жару и бредил. Хирург опасался, что у него начинается заражение крови. Эти двое суток Маруся неотлучно находилась при нем. Поила его чаем, пыталась кормить, заставляла пить лекарства, терпеливо меняла компрессы, которые, как только они переставали холодить, он срывал и бросал на пол. Потом ему вроде полегчало.

А на рассвете четвертого дня, стянув со лба компресс, Голиков внезапно откинул руку с полотенцем, затих и почти перестал дышать. Маруся закричала и выбежала в коридор. Она ворвалась в палату вместе с дежурной сестрой. На койках, разумеется, все вскочили.

— Ему плохо! Он умирает! — повторяла Маруся.

Медсестра потрогала лоб, посчитала пульс, редкий, но спокойный и наполненный.

— Он будет жить, — пообещала медсестра Марусе. — Это миновал кризис. — И улыбнулась.

Через несколько дней Аркадий Петрович отпросился домой. Маруся помогла ему надеть китель и повязала на шею свой темный платок. Руку нужно было носить на перевязи, иначе боль в плече становилась невыносимой. Маруся хотела понести и чемодан с вещами, которые накопились, пока Аркадий Петрович лежал в госпитале: полотенце, белье, книги, — но Голиков не позволил ей этого, сам вынес чемодан на улицу, а там его ждала полковая пролетка.

Войдя с Марусей к себе в комнату, Аркадий Петрович почувствовал, что невыносимо устал. Сбросив папаху, он плюхнулся на табурет возле стола, за которым по вечерам, если он не оставался в штабе, ему было так одиноко пить остывший чай. Только изредка сюда забегал Кондратьев. Маруся, быстро повесив свое пальто, села рядом, готовая помочь ему снять шинель.

Он поглядел в ее полное заботы и ожидания лицо с чистым лбом, нежной линией большого детского рта и огромными глазами. И подумал, что не хватит и целой жизни, чтобы наглядеться на это лицо. Его наполнила прежде неведомая нежность и радость, что он рядом с ней, что его не разорвало самодельной бомбой на куски и что, идя такими разными путями до той тяжелой ночи, когда он принял ее за антоновскую разведчицу, они встретились и сидели теперь в этой пустой и неуютной комнате.

— Я люблю тебя, — неожиданно для самого себя произнес он. И от волнения добавил: — Не на шутку.

Маруся побледнела, словно от испуга. И не ответила. И тогда он понял, что опять оказался слишком самонадеян. Да, она ухаживала за ним по своей доброте и в благодарность за то, что он хотел спасти ее отца. А он бог знает какие строил планы. Значит, как только он снимет шинель, Маруся уйдет, и он опять останется один в этой комнате. И, ни на что больше не надеясь и опасаясь только того, что Маруся сочтет его за человека легкомысленного, он заговорил: