Мальчишка-командир

НА ПОСЛЕДНЕМ РУБЕЖЕ

Из повести «В ДНИ ПОРАЖЕНИИ И ПОБЕД»

«Уже пятый день, как отбивается железная бригада (курсантов. — Б. К.), — отбивается и тает. Уже сменили с боем четыре позиции и только что отошли на пятую...

— Последняя, товарищи! Последняя! Дальше некуда!

Жгло напоследок августовское солнце, когда измученные и обливающиеся потом курсанты вливались в старые, поросшие травой, изгибающиеся окопы, вырытые под самым Киевом во времена германской оккупации (в 1918 году. — Б. К.)... Жужжал по земле, над поблекшей травою мохнатый шмель. Жужжал в глубине ослепительно яркого неба аэроплан. Смерть чувствовалась близко-близко. И именно сейчас, когда все так безмолвно и тихо».

За спиной курсантов, неподалеку от их окопов, расположилась артиллерийская батарея, которую прикрывала рота Голикова. Возле пушек замер грузовик с лебедкой. К ней был привязан аэростат. Когда батарея начинала стрельбу, в корзину забирался наблюдатель. Воздушный шар подымали в воздух. Наблюдатель сообщал по телефону, что он видит и точно ли ложатся снаряды. После артподготовки шар лебедкой спускали вниз.

Но пока стояло короткое затишье, Голиков с бойцами обживали полузасыпанные траншеи. Прежде всего комроты распорядился их углубить. Сам он копал саперной лопаткой наравне со всеми. Насыпал перед собой бруствер, промял в нем ложбинку для стрельбы и наблюдения. Еще он выкопал в стенке траншеи нишу, выстелил ее листьями и травою — для патронов и гранат.

Ткнулась в бруствер будто бы шальная пуля. Наблюдатели с колокольни донесли, что в расположении противника возникло непонятное оживление. Голиков побежал к командиру батареи.

— Сергей Николаевич, подымите хоть на минуту воздушный шар.

— Аркаша, я и сам хочу поднять, да не пойму, что с ним делается: то ли попал мелкий осколок, то ли где отклеилось — вытекает помаленьку газ... Нет ли у тебя кого поменьше ростом?

Голиков увидел, что всегда тугая оболочка серого шара сморщилась, водорода в ней осталось совсем мало. Он припустил обратно в окоп, нашел и привел Левку, низкорослого и всегда худого, хотя ел Левка за троих.

— Левка, давай залезай в корзину, — попросил он. — Да винтовку-то брось. Может, шар тебя поднимет. Продержись хоть бы пять минут — посмотри, что там за холмами.

Левка забрался в корзину. Ее тут же подняли, но едва успел Левка сообщить по телефону, что белые строятся и к ним едет подкрепление, как вдруг разорвался поблизости снаряд. Бойцы у лебедки стали быстро наматывать веревку и спускать шар, но тут снова совсем рядом лопнул снаряд. Он убил двух коней, которых впрягали в пушки, отодвинул грузовик с лебедкой, а острый осколок перерезал веревку. Шар с неожиданным проворством рванулся кверху, и его понесло по воздуху.

Голиков увидел, что Левка схватился за край плетеной корзины — хотел прыгнуть, но высота была уже порядочная, и Левка прыгать не стал. Шар уносило в сторону белых, и Голиков пожалел Левку.

Тут на позиции обрушились новые снаряды. Белые начали серьезную артподготовку и, судя по Левкиному сообщению, готовили атаку.

Голиков на миг поднял голову к небу — шар смотрелся маленькой удаляющейся точкой. Помочь Левке уже ничем было нельзя. И комроты заспешил в окоп. Перед глазами у него стояла всегда озорная физиономия Левки.

Белые выпустили еще десятка два снарядов, которые не причинили особого вреда, и на выгоревшем, недавно скошенном поле появилась серая шевелящаяся цепь. За ней — другая.

По наступающим прямой наводкой ударила наша батарея, и ровные шеренги противника сломались. Но солдаты в погонах, слегка пригнувшись, побежали не обратно, а в сторону наших окопов, справедливо полагая, что пушки красных через минуту-другую замолчат, чтобы не накрыть шрапнелью и осколками своих.

Так и вышло. Пушки замолкли. Сделалось тихо. И тогда стал слышен топот множества тяжелых сапог и напряженное дыхание бегущих. Солдаты приближались с винтовками наперевес, но не стреляли. Топот, каждую секунду усиливаясь, давил на голову, на нервы. Хотелось крикнуть, открыть пальбу, швырнуть гранату. Но Голиков уже знал по своему опыту, что и нервы бегущих на пределе, и молчание тех, кто в окопе, с каждым метром становится все более угрожающим, заставляя неприятеля бежать с меньшим рвением. Сейчас было важно затянуть эту паузу, вымотать наступающих до того, как ударит первая винтовка.

Стоя у своего бруствера, глядя на бегущих, Голиков каждые полминуты наклонялся то влево, то вправо и повторял, обращаясь к соседям:

— Передайте: без команды не стрелять.

Этим он предупреждал беспорядочную стрельбу и давал товарищам понять, что идет точный отсчет времени.

Голиков позволил белым приблизиться еще на два десятка шагов. Уже можно было различить напряженные, распаренные лица, медали и кресты на мундирах и даже сабельный шрам на щеке знаменосца — раскормленного верзилы, который держал древко на вытянутых руках, словно желая его поскорее кому-нибудь отдать.