Мальчишка-командир

Голиков выстрелил в верзилу — знамя качнулось. Обрадованные, что можно не молчать, бойцы начали бить из винтовок. Торопливо застучал пулемет. Передняя цепь редела, но вслед за ней, заметил Голиков, бежала вторая и третья.

— Стасин! — крикнул Голиков, поворачиваясь к соседу справа. — Беги на батарею. Скажи, пусть отсекут вторую цепь шрапнелью.

Но пушки не успели. Белые попали в «мертвое пространство», которое не простреливалось из орудий. И наступление могла остановить только рота Голикова.

Солдаты бежали, на ходу паля и перезаряжая винтовки. Курсантская рота отвечала — солдаты падали, но убыль их тут же восполнялась набегавшим подкреплением. При этом возникало впечатление, что в семидесяти-восьмидесяти метрах от линии обороны существовал незримый барьер, который белые не в силах были переступить, хотя немало народу погибало и в окопах. Сквозь крики и грохот стрельбы Голиков слышал ежеминутные доклады:

— Стасин убит (четверть часа назад Голиков посылал его на батарею). И Кравченко... И (Голиков вздрогнул) Федорчук...

Койки Оксюза и Федорчука стояли рядом с кроватью Аркадия. И вот за пять дней из троих в живых остался он один.

Сопротивление наших бойцов слабело. Подкрепления Голиков не ждал. Вся рота знала: их бросили на этот рубеж не отбить, а только задержать натиск. Любой ценой. И цену вчерашние курсанты платили немалую...

Внезапно солдаты, перепрыгивая через тела своих убитых, прорвали незримую преграду и понеслись прямиком на обороняющихся.

— Бросай винтовки, ого-го, бросай! — кричали они.

— Врете, не подойдете! — отвечали им из окопа.

— Гранаты к бою! — приказал Голиков.

Занимая эту последнюю перед Киевом позицию (в километре от нее уже начинался город), Аркадий распорядился привезти, кроме патронов, побольше гранат и раздал каждому.

— Куда их столько?! — недоумевали товарищи. — В жару тащить потом на себе?

Но ротный был неумолим, и вот гранаты пригодились.

Белым казалось: они у цели — до траншеи всего метров тридцать. Внезапно в воздухе что-то заблестело и засверкало. Гранаты были изготовлены из новой жести, их не успели покрасить. И они начали рваться одна за другой. Жестяные бутылки лопались в воздухе, вспыхивали под ногами бегущих, ударялись об их плечи и грудь. Взрывы следовали без остановки.

Залился полицейский свисток, и наступающие, не подбирая раненых, побежали обратно. Преследовать их ни у кого не было сил.

— Аркадий, воды хочешь? — спросил его Севрук.

Голиков взял протянутую флягу. Тепловатая вода совершенно не утоляла жажды. Кроме того, захотелось есть. А всякие там НЗ в вещевых мешках не держались: их съедали на первом же привале.

Из рассказа «ПЕРВАЯ СМЕРТЬ»

«Было за полдень, было сухо. Небо было такое серое, как шинели курсантов, распластавшихся в цепи, как их сосредоточенно-сумрачные, наполненные холодной решимостью лица. Боя не было — должен был быть скоро. По цепи, по ротам поехала батальонная кухня. И с той стороны никчемный и ненужный снаряд зажужжал, разрывая серое полотно воздуха, и, с фейерверочным треском разорвавшись шрапнелью, сорок из двухсот пятидесяти пуль всадил в стенки походной кухни».

— Комроты, — сказал, подъехав к Голикову, помкомполка, — бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов. А если нет, то сала, и потом, пусть вскипятят хотя бы воду для чая...

Голиков повернулся и пошел. Тропка изгибалась меж кустов. Он направлялся к своим и потому был спокоен. И когда сзади послышался лошадиный топот, то не повернул даже головы, а просто сделал полшага в сторону, чтобы пропустить скачущих кавалеристов. Но топот вдруг резко оборвался. Горячее лошадиное дыхание опалило Голикову шею. Послышался металлический лязг двинутого затвора. И на своем затылке Голиков почувствовал холодное прикосновение винтовочного дула.

«Негодуя на дураков-кавалеристов, — вспоминал он позднее, — я осторожно, иначе бы мне разбили череп, поворотил голову — и умер в ту же минуту, потому что увидел вместо наших кавалеристов два ярко-красных мундира и синие суконные шаровары, каких ни бригада, ни красноармейцы никогда не носили.

«Кончено, — мелькнула тысячесекундная мысль, — как это ни больно, как ни тяжело, а все равно кончено». И, побледнев, я пошатнулся, с тем чтобы по железному закону логики спусковой крючок приставленной к затылку винтовки грохнул взрывом.

— Наш! — коротко крикнул один.

Шпоры в бока, нагайки по крупу, и опять никого и ничего. Посмотрел вокруг, сделал машинально несколько шагов вперед и сел на срубленный пень. Все было так дико и так нелепо. Ибо вопрос был кончен: позади были петлюровцы. И опыт войны, и здравый смысл, и все-все говорило за то, что я обязательно должен быть мертв.

Далеко, на левом фланге, отбивалась бригада красных мадьяр. Бригада была разбита, и двое мадьяр прискакали сообщить об этом в штаб нашего полка».