Мальчишка-командир

Утром белые возобновили атаку. Кроме пехоты, двинулась кавалерия. Она внезапно выскочила со стороны слепящего солнца, врубилась на фланге в расположение только что подошедшей соседней роты. И пока наши успели разобраться, что к чему, казаки изрядно поработали шашками. Голиков закричал пулеметчику:

— Бей по крупам! По лошадям бей!

Пулеметчик развернул «максим» и ударил по коням, которые начали падать на передние ноги и валиться на бок, сбрасывая с седел и подминая тяжелыми боками всадников. Кавалеристов бойцы уже расстреливали в упор.

С хрипом бухнулся рядом, выбросив клубы черного дыма, снаряд. Вскочил, разрывая на себе рубашку, Севрук. Он торопливо сделал шаг-другой, словно собираясь что-то неотложное сказать, но не успел: из его горла хлынула кровь и он упал.

— Голиков, отходим! — крикнул почти в самое ухо комиссар Бокк. — Бесполезно.

— Отходим! — скомандовал Голиков. — Все отходим!

Рота, продолжая отстреливаться, поднялась из окопа. Голиков по привычке пересчитал товарищей. Не поверил себе и пересчитал снова. Ошибки не было. Из ста восьмидесяти курсантов, которые стояли несколько дней назад на училищном плацу, слушая напутственную речь наркома Подвойского, осталось семнадцать. Аркадий Голиков был восемнадцатым.

Он похолодел. Не оттого, что мог тоже погибнуть, а оттого, что оказался плохим командиром. Аркадий кинулся искать Бокка.

Тот шел с санитарными повозками. На ремне его рядом с кобурой висело пять или шесть фляжек. Не было ни фельдшера, ни санитара — они погибли накануне. Бокк выполнял их обязанности, то есть метался от телеги к телеге и прежде всего поил раненых, которые изнемогали от жары. Момент для разговора был самый неподходящий, но отложить его Голиков не мог.

— Иван Степанович, — сказал Голиков, — примите у меня остатки роты — семнадцать человек. Остальных я не уберег.

— Не дури, — ответил комиссар. Он наливал воду в стаканчик от фляги бойцу, раненному в живот. Пить бойцу было нельзя. И комиссар налил на самое донышко, чтобы раненый смочил только губы.

— Рота потеряла сто шестьдесят два человека.

— Но ты же не сразу получил роту. Теперь я могу тебе сказать: Подвойский просил нас продержаться хотя бы три дня, а мы стояли дольше. И сейчас не бежим, а только отступаем. Другое дело, мы знали каждого в лицо. Из ребят могли вырасти настоящие командиры. — Бокк обнял Аркадия за плечи. — Когда будет свободный час, напиши родителям о тех, кого убили на твоих глазах. Пиши подробно. Письма будут читать целыми селами. Пиши, не скупясь на добрые слова, чтобы родители поняли: сын их умер не зря. Как видишь, из командиров в живых остались только мы двое.

...Остатки роты подходили к окраине Киева. Голиков нагнал солдата, облик которого показался и знакомым и странным. Солдат был невысокого роста, с осунувшимся, запачканным землею лицом. Фуражка с овальной белогвардейской кокардой налезала ему на глаза. А на застиранной гимнастерке были отчетливо видны следы недавно оторванных погон.

«Перебежчик? — мелькнуло в голове Аркадия. — Но вроде сейчас не тот момент, чтобы к нам перебегать — отступаем... Лазутчик? Но для лазутчика он уж слишком провально одет: кокарда и следы погон — не самая лучшая маскировка». А вслух сказал:

— Кто такой? Документы.

— Своих не узнаешь, что ли? — весело огрызнулся солдат знакомым голосом.

— Левка?! — удивился Голиков. — Демченко?

— Разве его, черта, что-нибудь возьмет?! — обрадовались товарищи. И хоть настроение у всех было скверное, каждый подошел, чтобы хлопнуть Левку по плечу или по спине, — так все были рады, что он остался жив.

— Ну-ка расскажи, куда тебя на шаре унесло, — попросил Голиков, и бойцы окружили Левку. — Только не ври, — добавил Аркадий.

— А мне и врать незачем. Все равно не поверите, — обиделся Левка. — Когда посадили меня в корзину, а ее оторвало, я увидел, что несет меня прямо в сторону белых. И так мне стало печально на душе, что прямо домой, в деревню, захотелось.

 Тут ветер рванул посильней. И опустился я прямо на деревья. Выбрался лесом к селу. Вижу, петлюровцы сидят. Не меньше десятка. На плетне мокрая гимнастерка сушится, а на ней погоны. Стащил я потихоньку рубаху и штаны — и в лес. А винтовки у меня ж нет. Я ж совершенно безоружный.

Идут двое белых. Один меня останавливает и спрашивает: «Почему у тебя винтовки нет?» Я говорю, что впереди красные партизаны на мой отряд налет сделали. Чуть не всех перебили, я едва утек. И когда переплывал через реку, утопил винтовку. Они смотрят на мою мокрую рубаху и переговариваются: «Вроде не врет». Тогда я спрашиваю их: «А вы куда идете?» — «На Семеновский хутор с донесением». — «Да вы что, братцы, недавно тут зарево было. Не сожгли ли партизаны хутор? Залезайте кто-нибудь на дерево, оттуда все как на ладони видно». Один залез, дал мне подержать винтовку, другой задрал затылок, смотрит.

Того, что смотрел, я жахнул прикладом по башке. Второго ссадил с дерева выстрелом. А там выбрался на передовую. Вижу, идет на окраине города отчаянный бой. И никому дела до меня нет. Так я и оказался тут.