Мальчишка-командир

— Тоже мне, нашла про что спросить! Спросила бы про бой или атаку, — вмешался Коля. — Ну, там фронтальную или фланговую. А то «вдруг да вдруг». — И он посмотрел на Голикова, словно говоря: «Разве ж они понимают?»

Аркадий подумал, что ему было бы легче отвечать по Зоиной схеме: «Идет отряд — вдруг...», но тут опять вмешалась решительная Ида:

— Расскажите лучше, Аркадий, где вас ранило. Какой вы совершили подвиг?

— Подвига я никакого не совершал, — усмехнулся он. — Я один как дурак торчал на лошади впереди цепи. Мне казалось, красноармейцы, видя меня верхом, уверенней пойдут за мной. А теперь я понимаю: они бы и так пошли. Выходит, ранило меня исключительно по моей глупости. Лучше расскажите, как вы тут? Чем занимаетесь?

— Кто чем, — осторожно заметил Шурка Плеско. Он был на год старше Голикова, и его слегка задело, что вот Аркашку встречают, как героя, и все внимание сосредоточено на нем одном.

— Мы уже неделю стираем белье в госпитале, — сказала Зоя. — Разгружаем вагоны, моем полы в детском распределителе — это куда привозят беспризорных. Там не хватает нянечек.

— А Шурка у нас на лесоповале отличился, — сказала вдруг Ида. — Нас послали заготавливать дрова. Начался лесной пожар. Шурка трое суток без остановки рубил деревья, копал канавы, чтобы не дать ползти огню. И вдруг свалился на землю.

— Мы испугались — умер! — взволнованно добавила Зоя. — Подбежали, смотрим — заснул!

— И Зойка сидела подле него целый день, пока он не проснулся, — насмешливо добавил Коля.

— Ты смеешься, — накинулась на Кондратьева Зоя, — а он спал, как под наркозам. Свались на него дерево — он бы не почувствовал.

— Аркадий, вам тоже делали операцию под наркозом? — спросила Ида.

— Первый раз доктор сказал: «Вам нельзя давать наркоз».

— И что же? — недоуменно спросила Зоя.

— Я ответил, что потерплю. И мне сделали просто так.

Сколь ни велико было обаяние рассказа о самоотверженности Шурки, слова Аркадия о том, что он согласился на операцию «просто так», произвели сильное впечатление, а на Зоиных глазах блеснули слезы.

Рано утром Аркадий вышел из дома вместе с мамой.

— Я хочу провести с тобой хотя бы один день, — сказал он ей накануне. — Я тебя совсем не вижу. На фронте я без тебя сильно скучал.

— Я буду счастлива пробыть с тобой целый день.

Наталья Аркадьевна занималась профсоюзной работой, в том числе «женским вопросом», который так волновал Иду Сегаль[6].

Но быстро ходить Аркадий еще не мог. А у матери все было расписано по минутам. И она нервничала, что опаздывает. Когда же Аркадий предложил: «Ты, мамочка, иди, я приду сам», Наталья Аркадьевна обиделась: «Я дорожу каждой минутой с тобой: ты же скоро уедешь».

И вдруг война, которую он видел каждую ночь во сне, боль в ноге, которая не проходила, потому что был задет нерв, и Аркадий, случалось, останавливался, не в силах двинуться, посреди мостовой, и его с гиканьем и бранью объезжали извозчики, и даже мысли о скором отъезде отошли, заслонились и отодвинулись. Аркадий влюбился.

Он приходил вечерами в клуб, где ему всегда были рады. Аркадий отдыхал от одного ощущения, что он не один и ему не надо бежать проверять посты или санитарное состояние казармы. И хотя в клубе редко было тепло — не хватало дров, и хотя Арзамас жил голодно: у Аркадия к вечеру начинало сосать под ложечкой (а ведь мама старалась кормить его получше), — в клубе постоянно царило оживление. Аркадий уже не чувствовал себя скованным. С ним уже никто не обращался как с героем, и он охотно дурачился, помог выпустить газету, где весь номер был посвящен борьбе с курением. И в этом номере поместили его, Аркадия, фельетон о Шурке, который дымил безостановочно.

Шурка Плеско был его ближайший друг. И Шурку все любили — за жадность к книге, точную бездонную память, в которой хранилась тьма сведений, стихов, имен и афоризмов. Кроме того, он был потрясающей преданности человек. И все же Шурку Аркадий не пощадил. Фельетон стал местной сенсацией. Аркадий гордился этим, однако был огорчен, что фельетон имел больший успех, нежели его стихи, опубликованные в укомовской газете «Авангард», которую редактировал тот же Шурка.

Начинались стихи так: «Угнетенные восстали, у тиранов мы отняли нашу власть. И знаменам нашим красным не дадим мы в час опасный вновь упасть!»

И вдруг в этой сутолоке, хохоте, шуме, непрерывной и непримиримой полемике всех со всеми, в этой почти маскарадной суете он увидел глаза: голубые, внимательные, поразительной чистоты и притягательности. Эти глаза, оказывается, неотступно следили за ним, Аркадием, везде, где бы он ни появлялся: на митинге, в театре, за товарищеским чаем с сахарином и маленькими кусочками хлеба, заменявшими былой пирог. Эти глаза пытались что-то в нем уяснить и постичь.