Мальчишка-командир

А Шурку внезапно прорвало. Он начал рассказывать одну смешную историю за другой. Почти все они были заимствованы из юмористических сборников. И тихая Зоя, от которой никто не слышал громкого слова, заливисто смеялась и не спускала с Шурки развеселившихся глаз.

Аркадий позавидовал могучей Шуркиной памяти, хотя не жаловался и на свою. И тоже стал рассказывать смешные случаи, но из военной жизни. Он рассказал, например, как один боец пошел без разрешения купаться, нырнул в речку, а когда вынырнул, то увидел, что два здоровых дяди непонятной классовой принадлежности примеряют его обмундирование, а третий целится из обреза...

Но Зое такой юмор не понравился. Она даже не улыбнулась и вскоре убежала домой. В тот же миг упоенное и самоуверенное лицо Шурки вытянулось и сделалось беспомощным.

— И ты, Брут? — готовый заплакать от догадки, спросил Аркадий.

Шурка тяжело вздохнул.

— Не грусти, — великодушно сказал Аркадий. — Может, тебя она и любит.

— А чего меня любить? — обреченно ответил Шурка. — Я не герой.

— А знаешь что, — предложил Аркадий, — давай испытаем судьбу. — И вынул из кобуры свой маузер.

Румянец с Шуркиного лица мгновенно исчез.

— Это что же — как в «Фаталисте» Лермонтова: выстрелит — не выстрелит?

— Зачем? Мы же не дураки. Вон консервная банка. Ставь ее на пень. Стреляем по три раза. Тебе я даже позволю четыре: ты же из этого маузера не стрелял. И загадаем: кому повезет в стрельбе, тому повезет и в другом...

— А если мы оба одинаково попадем?

— Тогда я вставлю новую обойму — и мы начнем сначала.

Шурка попал дважды. Правда, второй раз пуля только слегка задела банку, но Аркадий был великодушен, засчитал это за попадание и всадил тут же три пули одна в одну.

Удрученный этим обстоятельством, Шурка ушел домой, забыв попрощаться. А Голикова его победа, наоборот, сильно ободрила: он уверовал в свою счастливую звезду.

Вечером по случаю праздника в городском театре давали «Наталку-Полтавку». Ваня Персонов, известный местный поэт и большой знаток театра, достал для комсомольской организации тридцать билетов. И Аркадий попросил товарищей, чтобы на спектакле все от них с Зоей отсели: ему нужно с ней серьезно поговорить. Ребята согласились.

Погас свет, раздвинулся занавес, и Зоя с удивлением обнаружила, что в переполненном зале они с Аркадием занимают целый ряд: места справа и слева от них пусты, а Ваня Персонов с одной стороны и Коля Кондратьев — с другой стоят в проходе с красными повязками и никого на эти места не пускают.

— Твоя работа? — шепотом спросила Зоя, кивая на пустующие стулья.

— Моя, — с вызовом ответил Аркадий, — месяц не могу с тобой поговорить.

— Знаешь, твои мальчишеские выходки мешают нашим отношениям. То ты ходишь за мной, как тень, по улицам, думая, что я не замечаю, то выставляешь меня на посмешище перед всем городом.

Она поднялась и двинулась к выходу мимо растерянного Вани Персонова, который решил, что сделал что-то не так. Аркадий поплелся за ней. Они молча оделись и вышли на морозную улицу. Здесь Зоя неожиданно успокоилась.

— Когда ты успел с ними сговориться? — уже с улыбкой спросила она.

И Голиков внезапно догадался, что Зоя нарочно притворилась обиженной, иначе было неудобно уйти, а в зале, где со всех сторон шикают, какой разговор? И ему вспомнились три его удачных выстрела днем и надежды, которые он с ними связал. И то, что они с Зоей оказались на пустынной улице, он счел за первые признаки своего начавшегося везения.

Чуть обогнав Зою и не испытывая при этом ни малейшей боли в ноге, он резко повернулся к ней и остановился, преграждая путь. Зоя тоже остановилась, глядя на него своими удивительными глазами, которые он так любил, и мягко, выжидательно улыбалась.

Луна окрашивала все вокруг в серебристо-голубое. И он видел каждую ворсинку ее бровей, выглядывавших из-под меховой шапочки, и каждую ресничку, и устремленные на него расширенные зрачки. Глядя в них, он готов был стоять на ветру и год, и два, и целую вечность.

Наверное, сама того не заметив, Зоя постучала каблучком о каблучок своих высоких зашнурованных сапожек: у нее начали замерзать ноги. Нелепо было держать ее на холоде, когда она смотрела на него такими глазами.

«Ведь это лишь самое начало, — подумал он, — ведь у меня в запасе еще сорок восемь часов. Сколько сумею, проведу их с ней. И сколько получится, буду неотрывно смотреть в эти глаза, чтобы запомнить их цвет и выражение, которое каждую минуту меняется, и каждую черточку ее лица: и линию рта, и едва приметный пушок — и увезу эти воспоминания с собой на войну».

От неуверенности не осталось и следа. Его переполняли горячие волны радости и счастья. Чтобы у Зои не стыли на морозе ноги, он готов был сбросить шинель, укутать Зою и пронести ее до своего дома, где мама заждалась их на чашку чая. Но Аркадий побоялся, что Зоя снова упрекнет его в том, будто бы он превращает ее в посмешище. Он не стал сбрасывать шинель и отказался от намерения донести ее на руках. Он только осторожно прикоснулся ладонями к ее плечам и едва слышно произнес:

— Я люблю тебя.