Мальчишки

Желтые языки огня лижут заслонку. Если, не моргая, смотреть на угли, то они превращаются в большой подсолнух.

Ленка вдруг вспоминает, как отец пригибал длинный подсолнух и показывал Ленке пчелу. Это было в поле. Подсолнух рос один. Больше Ленка ничего не помнит — только подсолнух и пчелу. Подсолнух они сорвали, а пчелу спрятали в спичечный коробок. Ленка сидела на плечах отца и слушала, как звенит пчела. Ей было жалко пчелу.

А дядя Саша курит длинные папиросы. Он выдумывает машины. Он конструктор. У него и пальцы длинные, как папиросы. Он собирает марки. Обыкновенные, с конвертов. Он и Ленке приносил марки. А на что они ей — Кольке отдала.

В комнате лежит мохнатая дорожка. Дядя Саша ходит только по ней, словно боится ступить нечаянно на голый пол, осторожно ходит.

А вдруг он придет и спросит:

— Ленка, я буду твоим папой?

Стучат в дверь. Выбегает Ленка в сени.

— Кто?

— Открывай, салазки принес.

— Заходи, Коля.

— Вот еще. Выдумаешь. Бери салазки. Пойду.

— Погоди…

Ленка не глядит на Кольку, глядит на его валенки.

— Коль, а это хорошо, когда новый папа?

— Если не порет, хорошо. Меня порол.

— А ты?

— Я убег.

— Куда?

— На кудыкину гору, вот куда. К тетке убег… Ладно, пойду я. Марок больше не приносил?

— Нет.

— Тогда пойду. А ты все-таки погляди, может, найдешь. Я к тебе завтра зайду.

Вошла в комнату, выдвинула ящик тумбочки, пошарила рукой — нету писем. Медаль не звякнула.

Пусто стало в комнате.

Рванулась к вешалке, ухватилась за рукав отцовского пальто, сдернула его с гвоздя — встала посередине комнаты, обняв пальто руками, крепко, точно отнять кто мог.

Пальто слабо пахло нафталином и отцом.

РЕВУШКА

Женька ступает босой ногой за порог, притворяет дверь и жмурится всем лицом от хлынувшего горячего воздуха и солнца, долго жмурится, просыпаясь, лохматит пятерней волосы и стоит, выставив острые локти, в отцовой майке и трусах.

— Чо голосишь… Кшш… — цыкает на петуха. — Вот ужо я тебя за ноги привяжу… То-то будет… Охрипнешь весь.

Раздумывает, с чего бы начать день, глядя на большой палец грязной ноги, оттопырив его кверху.

«Пойду к озеру — Чирок там, поди. Зинка спит. Проснется, реветь будет. Пускай поревет. Поставлю картошку варить — мать с вечера наказала, а потом к озеру. Зинка пусть ревет. Не высохнет. Привыкла… Дачники спят, и Мишка ихний спит. Вчера купались с Чирком, с дерева прыгали в воду. Раскачивались на суку и прыгали вниз головой в озеро. А Мишка сидел на берегу в трусах и ботинках, сопел, и удочка рядом с ним. Тоже — рыбак! Ему бы за материн подол держаться. Смотрел Мишка, смотрел и сказал вдруг: «Мальчики, как вам не стыдно… без трусов…» А у самого губы толстые и красные. Чирок удочку его выкинул в воду. Далеко выкинул, как надо. Пускай полазит. Рыбак в ботинках…»

— Без тру-уу-сов… — уже вслух тянет Женька, кривится лицом и хохочет, моет в кастрюле картошку.

Зинка спит и не слышит ничего. Она и не знает, что Женька вместе с Чирком уже на озере. Если б знала, заревела бы, и слез хватило на целый день.

Но вот она просыпается, потягивается и зовет капризно:

— Женька-аа… Женька-аа…

А в доме никого и нет, только картошка булькает на плите. Сбежал Женька. Дверь на крюк — и сбежал. Зинке хочется зареветь, да ведь Женьки нет, все равно никто не услышит. А в постели горячо и сонно. Она достает с окна куклу, кладет ее голову на руку и опять засыпает.

— Эй, засоня… Ишь, даже рот открыла. Вставай. Как дачница, все бы спать. Кур ступай покорми. — Женька сдергивает одеяло.

Обидно Зинке. Она свешивает с кровати ноги, прижимает к груди куклу и принимается плакать, жалостливо пуская слюни.

«Не встану никуда. Буду сидеть вот так и реветь, пока силов вовсе не останется и в глазах кругов цветных много не станет. И Женька уговаривать начнет…» — думает Зинка, и от этого голос ее громче и слез больше — по щекам текут и текут.

А Женька будто оглох. Выкладывает в тарелку картошку, на стол ставит, и с трусов у него вода капает на пол. Макает Женька картошку в соль, хрустит луком, вкусно хрустит, так, что Зинке и плакать больше не хочется. Она, словно нехотя, подбирается к стулу, залезает на него боком, всхлипывает тоненько.

— Ты куда? Помойся и кур покорми. Глаз-то не видать совсем. Одна вода… Ступай.

Зинка садится на пол, трясет коленками, захлебывается плачем.

— Скажу. Скажу ма-аа-ме…

— Скажи.

— Попорет тебя всего…

Высовывает острый язычок и сопит старательно, назло Женьке. Знает Зинка, что он терпеть не может, когда она сопит. А слезы ему нипочем.

— Ишь, как труба… А ну брось. Вот заставлю землю есть.

— Не заставишь. Попорет тебя мамка.

И Зинка отправляется умываться, шлепает ладонями по лицу, смывая слезы; потом кормит кур из корытца, прыгают они вокруг нее, клюют попусту землю, как слепые, а Зинка смеется и сыпет горстями пшено.

А когда ленивей и безразличней станут куры, вытирает ладони о траву и идет к столу, и тоже, как Женька, макает картошку в соль и хрустит луком, морщится от крепкого духу, глотает испуганно воздух, и глаза ее наливаются слезами.

А в дверях уже Чирок покачивается, улыбаясь беззубым ртом.