Мальчишки

Фонари мутные, слабые, как старые глаза, стоят обочь дороги. Переулок подбирается к театру тощими, выхлестанными ветром липами, лепится горбатыми сугробами.

Тихо.

Набежит ветер, поднимет снег, замутит воздух, словно кто-то большой, широкий, в белом халате пронесется мимо темных домов, шелестя по стеклам и ударяя в замкнутые двери.

Опять тихо.

Только подле круглых фонарей редкой молью пролетит снег, вспыхнув на свету.

Зима стоит скверная, с сухим снегом, частыми скучными вьюгами и молочным холодным небом…

У Верки маленькое личико и длинные ноги. Спит она на узкой кровати, укрывшись одеялом. Зеленоватый свет от фонаря мелкими пятнами падает из окна прямо на ее постель, и вся она будто осыпана листьями. Когда Верка сжимается в зябкий комочек, подбирая под себя одеяло, листья словно шевелятся и шуршат.

Ей снится красивый, легкий сон. Снится, то обрываясь, как тонкая нить, то всплывая, короткий, но всю ночь одинаковый. Будто она кружится, вскинув и выгнув назад, как крылья, руки, на желтом пятачке света, падает, клоня низко голову, и на ней юбочка веером и белые туфельки, и тонко поют скрипки, и на нее смотрит, не мигая, черный зал одним громадным круглым зрачком.

Верка — лебедь. Она улыбается, и ей подносят цветы. Она оправляет кончиками пальцев юбочку. За ее спиной тяжело опускается красный занавес, и она остается, тоненькая, на жарко вспыхивающем свету, и ей кажется, что ноги у нее очень длинные и некрасивые.

— Верка, вставай… Слышь, вставай. — Мать гладит ее по щеке, а там, во сне, Верке чудится, что она уходит в занавес, окунаясь горячим лицом в красный бархат.

— Вставай, Верка, — уже ближе голос матери.

Верка открывает глаза, испуганные, чистые — точно и не спала вовсе, раскидывает руки, и так не хочется уходить из сна, что она снова сквозь сощуренные ресницы глядит в него, но уже не видит ни юбочки, ни белых туфелек, ни черного зала.

На низком потолке золотым кружком горит лампочка.

Мать в плотном платке по самые глаза, сером платке, отчего и комната сереет, и за окном скучно, снежно.

Всякий день начинается так.

Верка, шлепая босыми ногами, поеживаясь, идет к рукомойнику, снимает майку и плещется ледяной водой. Круто, по-отцовски работая руками, растирает грудь ладонями крест-накрест, задыхаясь от свежести, тараща глаза. Ох, и обжигает вода. Струится по острым, маленьким, словно вспухшим за ночь грудям, колючими брызгами впиваясь в кожу. Размахивает Верка жестким полотенцем, краснеет лицом, подпрыгивает.

Еще и утра нет. Синий снег по стеклам.

Сидят вдвоем с матерью у дымящихся тарелок. Молчат. В углу, сладко обнявшись, спят Роза с Анкой — меньшие. Сплели тонкие руки, будто играют там, во сне. Хорошо играют — голова к голове, и губы вздрагивают.

Верка закутывается в платок, надевает ватник, валенки и становится вровень с матерью, спина только прямее и лицо белее.

В сенцах забирают лопаты и хрустят по снегу, обе одинаковые — угластые платки на глаза, рукавицы широкие с оттопыренными пальцами. У матери след глубже, а Верка по верху гладит ногами, точно боится, что там, под снегом, кто-то живой есть.

Заходят навстречу друг к другу и гребут снег, поначалу легонько, приноравливаясь, потом тяжелее налегая на лопаты. Загребается снег в свежие рыхлые сугробы.

Горячеют губы. Иней ложится на волосы, ресницы, платки.

Выбегают в проулок машины, сонные, с непротертыми стеклами. Приминают снег, отфыркиваются, намыливая колеса белой пеной, и дальше бегут, ровнее дыша, по гладкому следу.

— Отдохнем, мама…

Стоят, опершись на лопаты, спокойно глядя в улицу. На чистом снегу и лица чище.

2

Был отец у Верки, кряжистый, веселый.

Придет с работы, скинет замасленную рубаху, по коленям погладит, языком прищелкнет:

— Станцуем, доченька…

И так светло становится в доме, бойко по окошкам занавески раздувает ветер, влетает кубарем посередь избы затевать невидимую пляску. Отец присядет на короткие ноги, улыбнется, раскинет руки, будто обнимать кого собрался, и поплывет тяжелый, волосы ко лбу, глаза поблескивают. А Верка вкруг него ходит на цыпочках, легкая, вся из воздуха, горит пол под ногами, вытягивается Верка вверх, жмурится, пьянеет, клонится как травинка к косматой голове отца — вот-вот переломится в поясе. А он знай выделывает колена, задыхаясь.

Потом с маху усядутся рядышком на пол, обнимет отец Верку большими руками, лицом в грудь его уткнется дочь и тихо рассмеется. А сердце отца колотится прямо в щеку, и от рук его пахнет машинным маслом.

— Отдам я тебя на балерину учиться. Ох, хочу я тебя балериной видеть. Чего ж не отдать? В концертах плясать будешь. Вся земля тебя глядеть будет… Ноги вот только длинноваты. Ну да это ничего вроде. К лучшему…

И вдруг поднимается с пола, вытирает ладони о штаны и садится к столу ужинать.

А Верка словно к небу поднялась.