Мальчишки

Я выбрался через окно на колючий кустарник и побежал. Я бежал вдоль моря по обрыву. Камни впивались в босые ноги нестерпимой болью. Я задыхался. А море лежало ровное, как ладонь. Туман тянулся волнистой полосой у скал, а на гребне скалы мутно означилась луна.

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна…

У меня кончились силы. Я сел на камень и заплакал. Темнота сгущалась. Я захотел пить. Поднявшись с камня, я охнул — из ноги сочилась кровь. Когда я ее рассек, я так и не вспомнил. Пополз вниз к воде. Где-то близко должен был быть ключ, у самого моря. Но становилось совсем темно. Я кусал губы и, осыпая влажную гальку, полз к дому. Пальцы остро ныли. Я ободрал ногти…

Когда я очнулся, подле меня сидел отец и жевал трубку. Я нарочно не открывал глаз и сквозь ресницы следил за отцом. Он горько опустил подбородок на грудь и выбил в пепельницу трубку. На одеяле лежал томик стихотворений Пушкина.

Я хотел позвать отца, но он погасил лампу и лег со мной рядом, обняв большой рукой. Над подушкой равнодушно шуршал конфетными обертками сверчок. В окно крупно вплывала луна. Море не шумело. Я тоже обнял отца за шею и заснул. Мне приснилось, что отец стоит по колено в воде и говорит:

— Я привезу тебе ветер. Жди. Ты должен взять в руки ветер. — Разорванная в клочья волна летела ему в лицо, а он улыбался:

— Поет… Силища-то…

Утром, когда я проснулся, мать хлопотала у печи, а отца не было.

— Мама, а когда вернется отец?

— Скоро, сына… Вот испечем булки, и он придет. Он сети у берега ставит.

О, эти булки, они выпекались только в редкие праздничные дни. Тогда на столе появлялось кислое вино и белые сияющие чашки. Мама надевала цветастое платье и становилась тоненькой и красивой.

Я любил все необыкновенное.

В те дни я боялся, что меня рано отошлют спать и не дадут послушать патефон. Мать с отцом танцевали под него, обнявшись, а я подпевал, старательно глядя на них.

К нам приезжал иногда из села, за много верст, дядя Вася на бойкой лошаденке с бубенцами. Он привозил новости и после обильного чая долго беседовал с отцом, даже ругался, уговаривая его уехать, но отец тихо говорил:

— Нет. Здесь и умру.

Я с ним соглашался. «Мой отец правильный человек», — думал я.

Дядя Вася еще засветло уезжал, позванивая бубенцами. А отец целый день сосал трубку и хмуро сдвигал брови.

Писем мы не получали. Мы были одни на всем свете. «Робинзоны», — смешно называл нас отец.

Только дядя Вася не забывал наш домик, привозя пахнущие краской и городом газеты.

Я никогда не был в городе. Но ясно построил его в своей мечте. И мне казалось, что газеты пахнут городом…

Я спрыгнул с кровати и вскрикнул. Я забыл о ноге. Я сжал зубы и, держась за стенку, проковылял до мамы.

— А правда, меня отец возьмет в город?

— Конечно, сына. Вместе поедем. Втроем. На карусели тебя покатаем.

Это было заманчиво. Я стал расспрашивать ее о каменных домах, о трамваях, бегающих по тонким железкам-рельсам.

Мы ждали отца.

Море опять поднимало тяжелую грудь и бросалось на камни. Я видел из окна, как оно цеплялось за них, отползая назад. Море будто хотело добраться до нас и с каждым разом накатывало злее.

Мать молчала. Говорить больше ни о чем не хотелось.

Вдруг маме что-то показалось, и она выбежала за дверь. Я остался один.

В комнате было тихо, даже часы не тикали. Я подошел к порогу. Я долго подбирался к нему. Нога вспухла, и я давился слезами от боли.

На краю обрыва стояла мать. Я испугался. Вот-вот ударит ветер, и она полетит вниз. Она протягивала к морю руки и что-то кричала. Платье билось в ее ногах. И мне почудилось, что цветы срываются с него и падают в море.

Я звал ее, но она не слышала.

Когда я уже отчаялся кричать, она вернулась к дому, медленная и притихшая, схватила меня в охапку, твердя:

— Вернется, вернется, вернется…

Ветер с остервенением хрустел железом на крыше.

Мы ждали всю ночь.

А когда забрезжил рассвет, я вдруг понял, что у меня нет больше отца.

Море едва вздрагивало. Оно устало бороться с отцом. Потом спокойно заснуло, ласкаясь о камни.

«Отец взял в руки ветер, — подумал я, — чтоб привезти его мне. Зачем я обидел отца? Зачем?»

Мне так хотелось, чтоб он был здесь и поцеловать его в небритую щеку.

Три дня мать ходила к морю. Она забыла, что еще есть я. Нога не позволяла мне подняться с постели. Я лежал и бесполезно плакал.

К вечеру около нашего вымершего дома звякнули бубенцы, и дядя Вася открыл тяжелую дверь.

— Как хозяева-то… Здрасте.

Я позвал его. Он, уже предчувствуя недоброе, снял шапку.

Я рассказал ему об отце. Он как-то весь сник. Опустив плечи и закрыв лицо шапкой, шатаясь, вышел.

Вернулся дядя Вася с матерью. Она ничего не слышала и не видела. Дядя Вася гладил ее плечо и молчал.

На следующее утро мы уехали, погрузившись на телегу дяди Васи. Море играло. Море пело, грустно и непонятно.

Перед отъездом я вдруг нащупал под подушкой томик Пушкина.

На желтой бумаге, прямо на стихах отец написал корявыми буквами:

«Я дарю тебе его. Я хочу, чтоб ты был поэтом и любил море».