Мальчишки

На ее шее поблескивал широкий ошейник, такой победный и праздничный, что самой таксы за ним и не виделось. И было больно глядеть, как она тыкалась тонкой мордочкой в сугроб, скреблась тупыми когтями и напрасно силилась залаять.

Гулять с таксой выходили редко, нехотя, да она и сама тяготилась прогулками, часто кашляла и мотала, словно извиняясь, обрубком хвоста: «дескать, я же говорила, что все это ненужности, мне бы как-нибудь потихонечку».

Позвякивая цепочкой, около таксы стоял Владик. Он никогда не смотрел на меня. Ему было все равно: есть я на свете или нет. Учился он в старшем классе и носил важные очки. Я однажды подошел к нему и спросил:

— Вы любите собак?

Он снял очки, пощурился близоруко на меня, протер очки платком, надел и ничего не ответил.

— Она старая… да? — не унимался я.

— Старая, — согласился Владик и крикнул на таксу: — Давай, кавалерист, домой.

Такса хотела было приветливо тявкнуть, да ничего не получилось, она закашлялась и кое-как заковыляла по лестнице.

Однажды вечером, неожиданно, как-то боком, осматриваясь на запотевшие от стирки стены, к нам вошла тетя Зина, мать Владика, и принесла пухлый узел белья.

Она раздувала щеки, облизывала красные губы и говорила сладко, светя глазами, понятливо вздыхая:

— Отвратительная зима… Здравствуй, Машенька, сердешная. Замаялась ты совсем. Я к тебе по дельцу. Ты уж простирни. Тяжело тебе, знаю. Я уж, чем могу, пособлю. С деньгами, сама понимаешь, трудность большая… Чем могу уж…

И слова получались круглые, аккуратные, гладенькие, казалось, вымазанные помадой.

— Ладно… ладно… — ответила очень тихо мама. — А чего сама-то? Или руки заболели?

— Да, проклятый ревматизм. Год-то високосный. Наверняка болеть… — Она перевела дух. — Так ты, как управишься, пошли с Санькой. Я его покормлю.

— У самих есть. Не жалуемся.

На мамином лбу таяла пена.

— Ну, до свиданья. Маша. Вы не беспокойтесь. Чем могу…

Когда Карелина ушла, мама снова принялась за стирку, еще ниже пригнувшись к корыту.

Дверь с шумом захлопнулась, и все лицо мое вспыхнуло горячо, нестерпимо. Я подошел к маме и сказал:

— Ты же говорила, что больше не будешь стирать…

— Молчи. Замолчи! — вдруг крикнула мама. — Не твое дело. — Она отмахнула мыльной рукой со лба волосы, и я заметил, как по ее раскрасневшейся щеке ползет крупная капля. Слеза или пот?

Но мама уже мяла белье жестко и сильно.

3

Через день я стукнул обледенелым валенком в дверь Карелиных.

— А… любитель собак…

На пороге стоял Владик, держа под мышкой портфель, красивый, с блестящим замком, с углами, схваченными острыми железками.

— Ты что же, к нам?

— К вам… Белье принес…

— Какой ты веснушчатый и рыжий. Ты чего, горел, что ли?

— Не горел…

Я бы ударил его. Я бы разбил его очки. Я бы…

Он смеялся, показывая ровные белые зубы.

— А матери дома нету. Одна такса.

Но сзади загремела лестница, закачались перила, и появилась тетя Зина с желтой, будто из речного песка, сумкой.

Рядом с ней стоял Карелин, выпятив нижнюю губу, переступая на месте большими ногами. На нем комьями взбухало пальто.

— Ты к кому, мальчик?

— Я белье… Мне мать велела.

— Это ко мне, — дыша в мое лицо, сказала тетя Зина.

И тут у Карелина пальто распахнулось, и к моим валенкам упали шкурки, меховые шкурки каких-то неведомых зверьков. Шкурок было много: серебристых, коричневых и точно вылинявших. Тетя Зина разом опустилась на них, закрыв широким подолом и шкурки, и грязные половицы. Она быстро и мелко улыбалась.

— Вы идите… идите в дом. Санечка наш гость.

Карелин подтолкнул меня к двери, и я оказался на месте Владика. А тетя Зина, все так же улыбаясь, собирала в подол шкурки. И было что-то жалкое в ее улыбке и сальных волосах, выбившихся из-под платка.

Я отвернулся, чтоб не видеть. Я хотел бежать. Бросить белье и бежать.

Но я знал, что за стирку должны матери что-то передать и потому прошел в переднюю и сел на сундук.

В углу на ватнике лежала такса и смотрела на меня добрыми слезящимися глазами.

— Владик! — куда-то вниз, перегнувшись через перила, кричала тетя Зина. — Ты взял яблоко? Что? Яб-ло-ко…

И я их увидел. Прямо передо мной на кухонном столе — яблоки, сочные, красные. Волшебные яблоки. Такие продавали до войны на базаре в плетеных корзинах. Я помню, отец покупал мне их. Я помню, как они хрустели на зубах. О, это были непонятные далекие яблоки. Потом они пропали. И вдруг… На большом блюде лежало чудо. Чудо… война, зима и вдруг яблоки… Я чуть не задохнулся.

— Ну, принес, Санечка? Ты молодец. Все здесь?

— Все…

— Сейчас я соберу что-нибудь, а ты матери отдашь.

Тетя Зина скинула пальто и, поддерживая подол, ушла в комнату. А я глядел на яблоки и не мог оторвать глаз от них.

А что, если… одно. Только одно. Они не заметят…

Не чувствуя ног, я рванулся к столу, схватил яблоко и спрятал в карман.

Сердце билось так, словно я весь был им.

А такса, положив на передние лапы мордочку, спала. Может быть, просто делала вид, что спит, будто говоря: «Мне все равно… Ты видишь, я сплю. Я всю жизнь сплю…»

Яблоко обжигало пальцы. Я снова сидел на сундуке, беззаботно болтал ногами и молил бога, чтоб тетя Зина меня быстренько выпроводила.