Мальчишки

Она появилась в халате, скользнула по мне улыбочкой и сказала, передавая что-то завернутое в газету:

— Чем могу уж… Ты, Санечка, так и скажи.

— Скажу.

— Ты люби маму. Бедненький, как же ты без папки-то? Иди, Санечка… Иди.

Перелетев лестницу, я вонзил ключ в дверь и передохнул. Матери дома нет. Она в госпитале. Я сейчас съем яблоко. Нет… Я понесу его в школу, и мы с Петькой разрежем его пополам бритвой и съедим. Нет… На много-много кусочков, и будем долго-долго есть.

Я положил сверток, что дала тетя Зина, на стол, схватил портфель и помчался в школу.

Петька сидел на парте, обхватив руками колени. Он не слышал, как я вошел в класс, и разглядывал заплатку на валенке.

Валенки были у него громадные, с отцовой ноги, и Петька гордился этим.

Я выхватил из кармана яблоко и крикнул:

— Видал! У тебя такого нет.

Но Петька не поднял головы.

— Ты чего, Петька? Мать купила. Мы его съедим сейчас пополам…

— Уйди. Война, а ты…

Я отодвинулся от него. Мне стало стыдно и одиноко.

Зачем-то я засунул яблоко в портфель, зачем-то пошел назад из класса, зачем-то долго блуждал по снежным улицам, пока вконец не замерз и не вернулся домой.

Я ждал мать.

Затопил печь и сидел, глядя на огонь, думая, как плохо все сложилось: идет война, а я дома, да еще яблоко украл.

Мать возвратилась поздно. В доме было тепло от жаркой печки. Мы зажгли свечу, вскипятили чай. И вдруг, сам того не ожидая, я сказал:

— Я украл яблоко… У Карелиных. Я украл…

Мама молчала. Она будто не видела меня.

— Я украл яблоко…

Я не выдержал и, зарывшись лицом в материн подол, горько заплакал.

Она гладила мою голову, — она поняла меня, и от этого мне стало еще больнее.

— Никогда… Никогда… — твердил я.

— У Петьки убили отца, Саня.

— Как… убили?

— Фашисты.

Моего отца тоже могут убить.

Я вдруг понял это жестокое слово: война. Я снова увидел Петьку в громадных валенках, сидящего на парте. И мне почудилось, что я слышу его голос:

— Война, а ты…

…Утром, проснувшись, я не поверил глазам: на столе в тарелке лежало яблоко.

Нет, это было другое, не карелинское яблоко. Откуда его мать взяла, не знаю.

Я оделся и пошел к Петьке.

Вьюжило. Сугробы были похожи на чистую мыльную пену. Будто кто-то в большом корыте взбивал ее, и она вскипала, вскидывала заячьи лапы и, рассыпаясь снежным пухом, летела в глаза.

ПЕСНЯ

Земля почернела, взбухла, ступи ногой — след остается. Трава выбилась кое-где, зашевелилась, вбирая жадно солнце, зелеными кучками встала, держа на весу редкие капли росы.

Глотнешь сырой воздух, оглядишься вокруг — и удивишься чему-то необъятному, сквозному, точно вся ширь прострелена светом — удивишься земле ли, небу ли, будто сам, как трава, проколол землю и потянулся к свету…

Они спрыгнули на мокрую гальку. Он держал ее за руку, словно она могла убежать. И когда мимо них побежали зеленые пыльные вагоны и по лицу заструился воздух, теплый и упругий, он сказал:

— Вот и приехали… — Поправил на спине рюкзак и зашагал крупно, тяжело, стиснув ее маленькую горячую руку.

Они шли по шпалам. Поблескивающие рельсы убегали далеко, и там, где они разом обрывались, поднималось круглое солнце.

— На рельсах лежит солнце, — сказал он. — В этом есть что-то громадное… как счастье. Дай мне сетку.

— Что ты… Мне совсем не тяжело. А у тебя рюкзак.

Помолчали.

— Ночью тебе будет холодно, — проговорила она.

— Я об этом не подумал. Там есть теплое одеяло и керосинка. Можно кипятить воду. Я взял термос. Согреюсь чаем. Вообще мне ни черта не нужно. Бумага и стол. Вот и все.

— Когда ты приедешь в город?

— Дней через десять. Кончу главу диплома и приеду. Боюсь, буду писать другое. Не диплом. Тогда позже…

— Тогда я приеду.

— Не надо. Ты мне будешь мешать. Когда ты со мной, я не пишу…

Вдоль полотна густо стоят березы. Ветер шевелит тонкие ветки, сплетает, разговаривает о чем-то своем. Стволы, как белый фарфор; кажется, ударь кулаком — зазвенит береза, закачает вершиной.

— Сахарные березы. Это хорошо. Правда?

— Да… Ты не устал?

— Нет.

В березняке воздух парной, настоянный на коре.

Она дышит глубоко, даже голова слегка кружится, ставит ногу рядом с его ногой, торопливо, всегда запаздывая, подпрыгивая.

— А я завтра опять буду почту разносить. И ты знаешь, один дядька все ждет и ждет писем, а их нет… В окно на меня глядит каждый раз, будто я виновата в чем. Руки большие у него. Он их в кулаки сжимает. Залезет на стул и из форточки меня спрашивает: «Нету?» «Нет», — говорю. И опять слезет со стула…

— Чудак…

— Да нет. Он хороший. Все голубей кормит. Ждет.

Березы разбегаются в стороны, и прямо под горкой открывается деревня.

Петухи орут на совесть, вздрагивая гребешками, тараща глаза. Солнце поднимается чистое, умытое, разливается по черепице, соломе и железу, ударяется в мягкую дорогу — вся деревня сверкает стеклами, куда ни глянь — блеск кругом.

— Зря ты со мной поехала.

— А что бы я дома делала? С тобой хорошо. Ты всегда меня будешь брать с собой? Я тебе не мешаю нисколько…

— Когда я думаю, мешаешь…

— Тогда я не буду говорить. Думай. Только за руку меня держи. Зачем выпустил?

Домик, опоясанный забором, присел подле воды, маленький, низенький, сколоченный будто шутя.