Мальчишки из «Никеля»

Он не пропустил ни одного марафона. Победители – эти супермены, охочие до мировых рекордов и энергично молотящие ногами по нью-йоркскому асфальту вдоль мостов и широченных авеню, – не слишком его волновали. Съемочные группы преследовали их на машинах, снимая крупным планом каждую капельку пота и вены, вздувшиеся на шее, а еще рядом всегда ехали белые копы на мотоциклах, чтобы сбоку не выскочил какой-нибудь безумец и не помешал их движению. Этим ребятам и так щедро аплодируют, неужели они без него не обойдутся? В прошлом году в забеге победил брат-африканец, парень из Кении. В этом – белый, из Британии. Телосложение у них одинаковое, цвет кожи не в счет, а что касается ног – тут и беглого взгляда достаточно, чтобы понять: об этих парнях непременно будут трубить газеты. Они профессионалы, тренировавшиеся целый год, съехавшиеся со всего света, чтобы определить, кто из них лучший. Болеть за победителей не составляет труда.

Однако ему больше нравились хиляки, которые уже к двадцать третьей миле еле переставляли ноги, свесив, точно лабрадоры, язык набок; те, кто так или иначе доползал до финиша, сбив ноги в «найках» в кровь; тюфяки и хромоножки, которые продвигались не столько по заданному маршруту, сколько по глубоким расщелинам своих личностей – чтобы отыскать в них и вынести на свет то, что там запрятано. Когда бегуны добрались до Коламбус-Сёркл, телевизионщики разошлись, поле конусообразных стаканчиков из-под воды и изотоников напоминало заросшее маргаритками пастбище, а на ветру реяло серебро термических покрывал. Возможно, здесь их еще ждали, а может, уже и нет. И тем не менее кто бы на их месте не стал радоваться?

Победители бежали первыми, за ними следовали единой стайкой середнячки. Но он приходил ради тех, кто плелся в конце гонки, и ради толп на тротуарах и перекрестках – этих нью-йоркских зевак, до того чудаковатых и славных, что они вытаскивали его на улицу из квартиры силой, которую иначе как родством душ он не называл. Каждый ноябрь марафон стравливал его скептицизм в отношении к людям с ощущением, что они все в этом грязном городе единое целое – случайные братья и сестры.

Зрители поднимались на цыпочки, упирались животами в полицейские деревянные ограждения синего цвета, которые обычно выставляет полиция во время массовых забегов, протестов, президентских выступлений. Они толкались в поисках лучшей точки обзора, забирались на плечи отцам и бойфрендам. Вой сирен, свистки зрителей, старые мелодии в стиле калипсо, рвущиеся из бумбоксов, – все слилось воедино, как и крики «Вперед!», «Ты сможешь!», «Поднажми!». Ветер приносил запах то хот-догов из передвижного кафе «Сабретт» неподалеку, то волосатых подмышек девушки в коротком топе, стоявшей рядом. Если вспомнить ночи в Никеле, когда тишину нарушали лишь возня насекомых да чьи-нибудь всхлипы, диву даешься, что можно вот так спать в одной комнате с шестью десятками мальчишек и чувствовать себя единственным человеком на земле: кругом полно народу – и в то же время совсем никого. Но тут ты находился в самой гуще толпы, и каким-то чудом тебе хотелось не придушить окружающих, а обнять. Целый город бедняков и жителей Парк-авеню, черных и белых, пуэрториканцев – тех, что стоят на обочине с плакатами и национальными флагами и приветствуют людей, которые еще накануне соперничали с ними у касс «Эй-энд-Пи», занимали последнее свободное место в вагоне метро или плелись впереди по тротуару со скоростью черепахи. Конкурировали с ними за квартиру, школу, да даже за сам воздух. На несколько часов вся эта кровная, лелеемая сердцем вражда забывалась, когда одни восхищались выносливостью других и искренне им сострадали. Ты сможешь.

А завтра она снова выйдет на первый план, но пока перемирие сохраняло свою силу – до последнего приветствия последнего бегуна.

Солнце село. Подул шквалистый ветер, словно ноябрь решил всем напомнить о наступлении эры своего владычества.

Он вышел из парка в районе 66-й улицы, юркнул меж двумя конными полицейскими, сверкнув, точно черный пескарик, в стеклах их солнечных очков. Когда он пересек Сентрал-Парк-Вест, толпа зрителей уже начала рассеиваться.

– Эй, дружище! Погоди минутку!

Его тут же объяла бешеная тревога, знакомая многим ньюйоркцам, и он обернулся, стараясь сохранять самообладание.

Мужчина, окликнувший его, широко улыбался.

– Мы ж с тобой знакомы, дружище! Я Чики! Чики Пит!

И правда. Перед ним стоял Чики Пит из Кливленда, только повзрослевший.