Маленькая фигурка моего отца

На следующее утро господин Альберт Принц записал меня в Немецкий гимнастический союз. И хотя поначалу я этого не осознавал, ведь я всего-навсего не хотел разлучаться с другом, Немецкий гимнастический союз, по существу, стал для меня тем же, что и скаутское движение, если бы я к нему присоединился. А самую важную, просто гигантскую роль сыграла для меня униформа! Я мечтал, словно шапку-невидимку, надеть форму, перестать быть недомерком и недотепой в глазах окружающих и стать кем-то другим.

Впрочем, в широкополой шляпе — а члены Немецкого союза носили фантастические, вроде южноафриканские, шляпы — я был похож на гриб. Но я стремился добиться признания, чтобы сверстники смотрели на меня как на равного среди равных. В школе мне это не удалось. В ШКОЛЕ я всегда был самым маленьким и презираемым всеми.

Еще в Иоаннеуме у меня появилась привычка отшатываться, стоило кому-нибудь рядом со мной сделать резкое движение; дома она только усилилась. Я был ЗАБИТЫМ неудачником, и представь себе — ведь это слово обозначает некий процесс. Одноклассники ощущали мою неуверенность и потому в моем присутствии чувствовали себя неуверенно. А тот, кто вызывает у другого чувство неуверенности в себе, будучи при этом СЛАБЫМ, обречен стать изгоем.

Однажды после уроков одноклассники привязали меня к березе в глухом уголке Клагбаумпарка и исчезли. Я немало помучился, пока меня не освободили прохожие, услышавшие мои отчаянные крики о помощи. В другой раз мальчишки поставили меня к стенке и ОББИЛИ снежками. Они не кидались в меня, а только точно «обвели» мой силуэт на стене, но я все равно чуть было не разревелся.

И тут я, совершенно беспомощный, плюнул в одного из мучителей и заметил, что это помогло, и еще как! С тех пор, стоило мне только заподозрить, что мне кто-то угрожает, как я скатывал язык в трубочку, набирал побольше воздуха в легкие и поражал обидчика в самое чувствительное место. Эта тактика всегда имела успех. Однако, внезапно найдя способ защиты, я обрел и прозвище, которому, как ни терзало оно меня, суждено было сопровождать меня все школьные годы. «ЯДОВИТЫЙ КАРЛИК!» — увертываясь от залпов моей слюны, насмешливо кричали мои обидчики, а поскольку отомстить им иначе, нежели очередным плевком, мне в голову не приходило, прозвище приклеилось ко мне намертво.

Кстати, прозвище «ЯДОВИТЫЙ КАРЛИК» очень напоминало кличку «ЕВРЕЙСКИЙ КАРЛИК». Так окрестили одноклассники Грюнцвайга, тоже не вышедшего ростом, да еще и иудейской веры… К тому же они сладострастно третировали его всякими дразнилками вроде «Жид, жид, по ниточке бежит!» Но он неизменно отмалчивался, то ли высокомерно, то ли туповато.

Из-за одного лишь внешнего сходства, а тем более из-за сходства нашего положения (мы оба оказались изгоями) мы должны были бы как-то сблизиться. Но мы не подружились, и это я объясняю взаимными предрассудками. Он привык с недоверием относиться к гоям, я для него тоже был гой. А я воспринимал слово «жид» как оскорбление, сам не знаю, почему.

В любом случае, друзей среди одноклассников у меня не было. Почему Франц Ферлич, соседский мальчишка, в отличие от остальных, не стеснялся со мной дружить, мне невдомек. Может быть, причина в том, что он знал меня вне школьного окружения, которое меня пугало и которому, в свою очередь, внушал опасения я, по тихим совместным играм во дворе и общим хобби: мы обменивались фотографиями кинозвезд. Так или иначе, Франца Ферлича, относившегося ко мне не так, как другие, я просто боготворил.

Хотя он был моим ровесником, он уже перерос меня на две головы. Если мне удавалось пройти вместе с ним по Хоймюльгассе, меня распирало от гордости. «Смотрите, это мой друг, — мысленно кричал я идущим мимо одноклассникам, — в нем уже целых метр шестьдесят! А еще он умеет боксировать и метать ножи, а правой выжимает булыжник как штангу! Только попробуйте еще раз на меня косо взглянуть, только попробуйте меня обозвать — он вам так даст, что мало не покажется!»

Но все это после уроков, а в школе для меня начинался ад, ведь учителя относились ко мне не лучше, чем одноклассники. В каком-то смысле они даже смотрели на ученика Хемисша глазами его одноклассников и видели в нем жалкого неудачника. С другой стороны, могло быть и наоборот, кто его знает.

Особенно оскорбительно было упорное предубеждение, что я-де, уже из-за своего маленького роста, — трус, каких поискать. С готовностью насаждал это предубеждение преподаватель гимнастики, некий господин Шмидт. «Хемисш, ты не будешь играть в лапту, — заявлял он, — ты слабак! Ты даже размахнуться как следует не можешь!»

Естественно, одноклассники тут же начинали обзывать меня трусом ИМЕННО ПОТОМУ, что учитель запретил мне играть в лапту. Однако их мнение и особенно мнение учителей отражалось на моей самооценке. Внезапно я начинал бояться прыгать через козла или подтягиваться на кольцах, потому что я трус. Я все больше превращался в того труса и недотепу, каким видели меня одноклассники и учителя.