Маленькая фигурка моего отца

Из Немецкого гимнастического союза, — звучит голос моего отца, — я, ТАК СКАЗАТЬ, АВТОМАТИЧЕСКИ перешел в гитлерюгенд. В гитлерюгенд вступили большинство моих товарищей, и, конечно, мне хотелось быть рядом с ними. «Не выйдет», — возразил отчим, и я на миг онемел от удивления. Но в те времена, когда национал-социализм только набирал силу, для получения свидетельства об арийском происхождении достаточно было всего-навсего подать письменное заявление, равносильное данному под присягой. Гитлерюгенд, — произносит голос моего отца, — был для меня естественным продолжением Немецкого гимнастического союза, — может быть, в чем-то серьезнее, в чем-то современнее, форменные рубахи лучше сидели. Порядки там были строже, но вместе с тем, как бы сказать, они лучше отражали молодой дух. В Немецком гимнастическом союзе, сколько бы ты ни закалялся, ты словно бы двигался вспять, в прошлое, а в гитлерюгенде у тебя возникало ощущение, что ты маршируешь в будущее. И все-таки, — говорит отец, — там тоже хватало заурядной романтики, восхищения природой, прогулок по лесам и лугам. Мы жили в палатках, учились рыть окопы и ориентироваться на местности. Если бы нас завели в непроходимую лесную чащу, мы бы не растерялись, а выбрались бы самостоятельно. В гитлерюгенде я тоже был самым маленьким, но чувствовал, что там меня воспринимают серьезнее, чем вне его рядов: дома, в обществе, в быту.

Меня отдали в ученики, — коротенькая интерлюдия в школе закончилась провалом. «Я так и думал», — заявил господин Альберт Принц и обрек меня на обучение профессии парикмахера. «Отец был парикмахером, так пусть и сын будет. Уж с расческой как-нибудь справится…». Однако получить профессию парикмахера в начале тридцатых, когда царила депрессия, было не так-то просто, особенно, если ты, подросток, был не выше маленького мальчика. Отчим за руку водил меня из одной парикмахерской в другую, пока наконец не нашелся некий мастер Бернэггер с Цоллергассе, согласившийся «ВЗЯТЬ МАЛЬЦА НА ПРОБУ».

Он явно был от меня не в восторге. МАЛЕЦ показался ему рассеянным и не в меру мечтательным. «Когда я обращаюсь к Вальтеру, он меня будто не слышит. А если слышит, вздрагивает и роняет то ножницы, то расческу…» Вероятно, Бернэггер не прогнал меня только потому, что он, дряхлый и забывчивый старик, отставший от времени (это было заметно даже по интерьеру его салона), не рассчитывал найти другого ученика. В любом случае, за весь срок обучения он не доверил мне ничего серьезного. Например, я смахивал щеткой волосы с воротника у клиентов и отирал им лицо. В течение дня я мыл тазики для бритья, а по вечерам подметал в парикмахерской.

Самостоятельно стричь клиентов мне не разрешалось — вплоть до экзамена на звание подмастерья. Мастер в конце концов допустил меня только до бритья, но оно-то как раз и внушало мне страх. Даже для того, чтобы прикоснуться к бритве, острому, потенциально опасному предмету, мне приходилось делать над собою некоторое усилие. А бороды, брить которые мне поручал старина Бернэггер, вселяли в меня настоящий ужас. Бороды, которые нужно было стричь, он мне не доверял, мне приходилось заниматься тем, что попроще. Их он спокойно передавал в мои неловкие руки, из которых клиенты зачастую выходили еще безобразнее, чем были. С особенным отвращением вспоминаю сейчас своего единственного постоянного клиента. Звали его Кратохвил, и ко мне он чаще всего забредал, пошатываясь, из кабака напротив…

Сам понимаешь, после столь многообещающего начала мне совершенно не хотелось всю жизнь провести с бритвой и ножницами. Поэтому, сдав экзамен на звание подмастерья, я тотчас же решил добровольно пойти в армию, но не был принят, — один раз отец говорит, что ИЗ-ЗА МАЛЕНЬКОГО РОСТА, другой раз — ПО ПРИЧИНЕ ПОВТОРНОГО ОБРАЩЕНИЯ, — а потом вызвался добровольно отбыть трудовую повинность. Я хотел убежать от своей прежней жизни: от приютов, Иоаннеума, школ и училищ, родителей, обучения парикмахерскому ремеслу, но и понятия не имел, куда. Пока я успел поработать на строительстве водоподъемной плотины в Вальзее на Дунае и на выпрямлении русла Леха, в ту пору действительно сходившего за бурный горный поток.

Трудовая повинность, как и военная служба, представляла собой некое прибежище для безработных. В своей серой форме (даже белье нам выдавали серое) мы походили на убогих газовщиков. Но и такую форменную одежду я носил с известной долей радости и гордости. Чтобы показать свою принадлежность к какому-либо сообществу, я тогда напялил бы форму хоть в голубой горошек.

Вспоминаю письма с фронта, в которых отец описывает свою КРАСИВУЮ ЧЕРНУЮ ФОРМУ ТАНКИСТА. А еще множество фотографий, на которых он запечатлен в мундире.

— О, какой герой, любо-дорого посмотреть! Совсем недавно, — раздается с пленки голос отца, — я снимал встречу «Красных соколов».[17] Слушай, и ведь со смеху умереть, они надели на меня шутки ради форму ветерана! Вот уж я покрасовался…