Маленькая фигурка моего отца

Да, возможно, я всегда о чем-то догадывался… Вот, например, подобострастие и угодливость матери перед господином Альбертом Принцем… Она словно оправдывалась в чем-то, о чем нельзя было упоминать вслух, что не полагалось обсуждать… Во всяком случае, мне следовало помалкивать…

Да я о своем происхождении знать не знал, ведать не ведал! Мне только недавно стало о нем известно! В бумагах, которые нам оформила бабушка, не говорилось о нем ни слова! Да, вот так. Так, и не иначе. Вот, получите и успокойтесь. Если бы я заявил о своем происхождении, что бы, по-твоему, сделали со мной мои соратники по гитлерюгенду?

Я смотрел в будущее и предпочитал не оглядываться назад. Я просто жил, как раньше. Работал фотографом, получал заказы и выполнял их. А об их подоплеке вопросов не задавал.

Вот, например, — произносит голос отца, — тогда, в июле тридцать четвертого, на площади перед резиденцией канцлера. Само собой, я понял, что тут совершается что-то важное. Но выяснять детали — это было не мое дело. Я просто смотрел в объектив и ждал, что произойдет.

Держал палец на спуске, — говорит отец.

Палец на спусковом крючке держали другие. Мой отец был в гуще событий — нет, на периферии.

Все происходило без его участия. Он просто должен был запечатлеть случившееся.

— Для меня главным было фотографировать, — говорит он.

Все остальное, говорит он, не играло особой роли.

Он всегда смотрел на мир в видоискатель камеры.

Пожалуй, фотография позволяла ему закрыть глаза на происходящее.

— После неудавшегося путча, — произносит голос отца, — мы какое-то время были запрещены.

Он действительно говорит «МЫ»? Я перематываю пленку, но это место вышло очень нечетким. Голос отца заглушают какие-то помехи, которые с каждой секундой делаются все громче и громче; этот фрагмент я, кажется, записывал у них в гостиной, и нам мешал шум, доносившийся со стройплощадки поблизости. Слышно, как отец отходит от микрофона и закрывает окно.

— В течение полутора лет, — продолжает голос отца, — фотографировать для гитлерюгенда было небезопасно. Но постепенно запреты ослабли. Нацистов было не удержать, это вскоре признал и канцлер Шушниг, сменивший на посту Дольфуса. А когда разгонять нацистские демонстрации и собрания посылали полицию, та тоже, не лыком шита, закрывала на происходящее глаза.

А потом мне случилось снимать Геббельса в залах эрцгерцогини Софии.[19] Когда во время пресс-конференции после выступления он пожал мне руку, я удивился, поняв, что он не намного выше меня. «Да-да, — сказал он, словно угадав мои мысли, — коротышки вроде нас тоже могут свернуть горы, если окажутся на своем месте». С тех пор я чувствовал, что я на своем месте.

А еще в эти годы мой отец ходил в походы на байдарке с девушкой по имени Труда. Из Мелька, Кремса или Клостернойбурга они отправлялись вниз по течению Дуная, делали привал на маленьких островках, а над их палаткой развевался флаг с белой молнией на черном фоне — эмблемой, не имеющей никакого отношения к эсэсовским рунам. Труда, говорит отец, была отличной спутницей, великолепной пловчихой и страстной возлюбленной. Вот только ростом маленькая, но я, сам понимаешь, воспринимал это не как недостаток, а совсем наоборот. Мы встречались больше двух лет и, если бы я не познакомился с твоей мамой, наверное, поженились бы.

С мамой он познакомился в аптеке «Опиц» на Гудрунштрассе, где в ту пору подрабатывал фотолаборантом. Она приняла его за продавца и спросила, где найти щетку для замши. До сих пор старая щетка для замши осталась, по уверениям отца, символом их вечно юной, неувядающей любви. «Я фотограф, — сказал тогда отец, — я жажду запечатлеть вашу красоту». «У вас такие прекрасные глаза, — сказал отец, — я отражаюсь в них как в зеркале».

— А потом, — произносит отец, — в Австрию вступили немцы. Как зрелищное мероприятие, как шоу, приход немецких войск производил впечатление, я тебе скажу, и немалое. В этом смысле куда там было до нацистов и социал-демократам, и тем более клерикалам. Нацисты умели себя подать, а уж глядеть на них было наслаждение, они прямо созданы были для фотосъемок.

Ну, вот, посмотри, демонстрация на площади Героев. Самое важное здесь — перспектива. Гитлер словно вознесся над собравшимися на знаменитом балконе. А у ног его распростерлась необозримая толпа.

Между нами, не такая уж она была необозримая. Ближе к Народному саду она сильно редела. Но это фотографировать мы не стали. Нам было ясно, каких снимков от нас ждут.

Мы получили совершенно недвусмысленные указания. Снимки должны были рассеять любые сомнения. «Нужны фотографии, на которых запечатлены смеющиеся, ликующие люди, даже если вам придется силой заставлять их смеяться и ликовать!»

Однако до этого не дошло. Толпа действительно радовалась, спасу нет. Ну, может быть, в задних рядах не столь активно. Но в центре восторг был неудержим!

Мы и вправду ничего там не инсценировали. Реальность превосходила там любую инсценировку. Не надо было силком пригонять статистов. Никогда прежде статисты не играли так убедительно.