Маленькая фигурка моего отца

Они кричали до хрипоты, даже стоя на постаментах конных статуй принца Евгения и эрцгерцога Карла. «Хотим видеть нашего фюрера!» — скандировали они. Их фюрер предпочитал не показываться, выжидая, когда их восторг достигнет апогея. А потом, в безошибочно выбранный момент, когда их восторг достиг-таки апогея, едва он вышел на балкон, в воздух взметнулись воздетые руки и развевающиеся флаги, а от приветственных криков ликующей толпы и вправду задрожали оконные стекла Хофбурга.

— А потом? — спрашивает мой голос на пленке.

— Что значит «а потом»? — отвечает отец.

То есть он не отвечает. Ему просто хочется оставить эту тему.

— А потом все пошло быстро, как по маслу. Общественная жизнь в Австрии была преобразована по немецкому образцу.

— А как же взрывы так называемого здорового народного негодования?

— Слушай, циник, сегодня это представляют очень упрощенно. Разумеется, некоторые злорадствовали, видя унижения и оскорбления бывших сограждан. Но хотел бы я посмотреть, как бы ВЫ стали с этим бороться, окажись ВЫ на нашем месте.

— Кто это «ВЫ»? — спросил я.

— Да твои ровесники, все такие умные, — поясняет он. — В ту пору ты не мог так просто взять и заявить: «Я не согласен!»

— Тем более, если сам приложил к этому руку, — вставляю я.

— Да перестань ты, — обрывает меня он. С некоторыми вещами он, слава Богу, не сталкивался, ни как человек, ни как фотограф.

По крайней мере, в альбоме, датированном тысяч девятьсот тридцать восьмым годом, НЕКОТОРЫЕ ВЕЩИ не встречаются: Вена предстает на этих снимках красивым, ухоженным городом. Жители усердно работают. Площадь Героев, на которой в ранний час виднеются всего несколько прохожих, освещена ласковым неярким солнцем. По вечерам так называемый немецкий угол в конце Кернтнерштрассе, облюбованный национал-социалистами, залит огнями. Флаги со свастикой органично вписываются в городской пейзаж. Однако у входа в парламент, на фоне колонн, стоят солдаты в касках. Держа на плечах карабины, расставив ноги в сапогах. Впрочем, походы гитлерюгенда в Венский лес производят не столь воинственное впечатление, а снимки, на которых запечатлены прогулки отца и мамы, кажутся и вовсе безмятежными.

Еще более удивляет альбом с датой «тысяча девятьсот тридцать девятый год», тисненной тусклым золотом на переплете из искусственной кожи. Открываю его и погружаюсь в непостижимую идиллию. Вот отец и мама выглядывают из окна поезда, явно наслаждаясь красотой проплывающего мимо пейзажа. Окинь же взглядом горы и долины и улыбнись, как дева — жениху,[20] впрочем, этот клочок земли отныне именуется не «Австрия», а «Восточная марка», но на снимке это не заметно.

И все-таки она прекрасна, несмотря на это, или именно поэтому, не все ли равно. Он и она, совсем юные, куда-то едут, а вокруг цветет весна.

Отец любовно и бережно, как положено защитнику, обнял маму за плечи. У него густые волосы, чуть-чуть растрепавшиеся под врывающимся в окно ветром, у нее нежный овал лица, позлащенного светом мелькающего за окном солнца.

Вот они бредут по тропинке меж пологими холмами. Они держатся за руки, они в туристских ботинках. На деревьях, словно заключающих в рамку эту пригожую пару, могучем справа и тоненьком слева, виднеются первые цветы. В нескольких шагах от влюбленных, на том же лугу, который, несомненно, продолжается и за пределами снимка, вероятно, стоит на штативе камера с автоспуском.

Одна фотография лучше другой: вот отец и мама путешествуют по Вахау. Вот они идут по полю, вот сидят на траве, точно пестрый ковер усыпанной цветами, вот они устраивают пикник с бутербродами. Вот идут в Вайсенкирхен, вот, задумчиво созерцая дунайские волны, сидят на холме, вероятно, неподалеку от Шпица, вот они устремляют взоры на Мелькский монастырь, а у их ног простирается Дунай, и в его водах отражаются небеса. Вот они обнимаются и целуются под молодой яблоней в цвету.

Однако в середине альбома сюжеты внезапно меняются. На смену идиллическим снимкам вдруг приходят фотографии, на которых изображены солдаты. Они устанавливают миномет, определяют угол возвышения, осматривают местность в стереотрубу. Вот они целятся из автоматов и пулеметов в невидимые на снимке самолеты, вот — безусловно, всё это на учениях, — надевают противогазы, вот становятся в очередь за черным кофе, который в подписи к фотографии именуется НЕГРИТЯНСКИМ ПОТОМ.

Все очень ловко снято и аккуратно вклеено в альбом. Трудно поверить, что на этих снимках запечатлена война. Только при взгляде на две фотографии закрадывается подозрение, что они сделаны в учебном лагере у тыловой казармы. Одна подписана: «ОБЕД В ЛАГЕРЕ ВОЕННОПЛЕННЫХ». На ней человек с жестяной миской склоняется над котлом, из котла кто-то наливает ему половником какую-то жижу, от котла идет пар, он почти скрывает лицо изображенного на снимке. Подпись под другой гласит: «ГИБЕЛЬ ПОЛЬСКОГО ГРУЗОВИКА». На ней, в рощице, в груде опавших, наверное, мокрых, листьев лежит остов сгоревшей машины, вокруг которого с довольным видом толпятся солдаты в шинелях.

II. Жестокое любопытство

1