Маленькая фигурка моего отца

Вот, например, танковое наступление через лес. Видишь, какое небо, его медленно затягивают облака. Необозримые русские просторы производят незабываемое впечатление, это и по снимку понятно. Я снимал с желтым светофильтром, — да, умел, ничего не скажешь… Или вот, горят подожженные снарядом избы. Если забыть на минутку обо всем остальном, разве это не прекрасный фотосюжет? А силуэт немецкого солдата на фоне пылающих стропил? Контурный свет мне всегда удавался, как никому…

Фотографии, сделанные отцом, я разглядывал сам не знаю сколько раз, еще в детстве. Хотя я и вообще вырос в окружении снимков и всевозможных картинок, военные фотографии играли среди них особую роль. Когда я ребенком рассматривал его военные снимки, мне приходилось прилагать усилие, чтобы в них не провалиться. А если я все-таки уходил с головой в какую-нибудь фотографию, то с трудом выбирался оттуда в реальный мир.

Заставая меня за разглядыванием этих снимков, мама всегда говорила, что они НЕ ДЛЯ ДЕТЕЙ, но мое любопытство, в сочетании с гордостью за папу-фотографа, лишало этот запрет силы. Большие, тяжелые альбомы, озаглавленные «ВОЙНА В РОССИИ», я листал даже с большим наслаждением, чем Вильгельма Буша.[24]

— Ты правда там был? — часто спрашивал я отца, показывая на ту или иную фотографию.

А он кивал и говорил:

— Правда, твой папа побывал везде на этих снимках.

Точно так же, как с военными фотографиями, дело обстояло и с историями, которые их сопровождали. Их я тоже слышал еще в детстве бесчисленное множество раз. На день его рождения, на Рождество, на Новый год, по любым праздникам, когда только собирались гости, мой отец вспоминал старое. Я радовался дню его рождения, Рождеству, Новому году прежде всего потому, что знал: я опять услышу его рассказы о войне.

Его повествование о начале РУССКОЙ КАМПАНИИ. Мимика, жесты, тон, атмосфера. Вот он раскуривает трубку, вот пламя спички освещает его лицо, мужественные очертания рта.

Мой отец — настоящий мужчина, он и ВПРАВДУ ТАМ ПОБЫВАЛ. Он всегда оказывался в нужном месте в самый важный момент. В июне тысяча девятьсот сорок первого года, в группе армий «Центр». Тому, кто пережил войну, есть что рассказать.

Он начинал рассказ с ночи накануне вторжения:

— Это была самая длинная ночь за всю войну. Мы получили приказ наступать за несколько минут до назначенного срока. Мы сидели в окопах у самой границы и выжидали…

Как он описывал свои впечатления. Как гладко и изящно, затверженно и заученно, раз за разом повторял одни и те же обороты. В детстве я ими восхищался. И только много позже они стали внушать мне сомнения.

С каким искусством отец выстраивал повествование. Умелый монтаж, наплыв с изображением событий предыдущих дней. Вот патрули, немецкие и русские, по обе стороны границы. Одни едва понимают по-русски, другие знают всего несколько слов по-немецки, но как-то изъясняются. Вместе смеются. Вместе пьют. По одну сторону — пиво, по другую — водку. За здоровье русских/немецких союзников. Бросают бутылки через разделительную колючую проволоку. Люди, и там, и там. Могли бы побрататься. Но в воздухе чувствуется напряженность, грядет что-то важное…

После часа ночи, где-то в половине второго, смолкают последние голоса. Под звездным небом воцаряется тишина. По небосклону проносятся падучие звезды. Так и хочется загадать желание. Вспоминаются близкие, которые остались дома. Возникает желание помолиться.

И тут чуть-чуть светает, тьма сереет, постепенно рассеивается. В бинокль виднеется по ту сторону границы русский патруль. Безмятежные лица ничего не подозревающих молодых солдат. Вот на полях показываются крестьяне. Вот поднимается дым из трубы. И вот, с первыми лучами солнца, на эту землю внезапно низвергается ад. По всему фронту открывает огонь артиллерия. Одновременно сюда же с воем устремляются эскадрильи пикирующих бомбардировщиков. Окрестности тонут в грохоте взрывов.

Так рассказывал мой отец. Снова и снова.

Спустя четверть часа огонь переносят дальше. То есть теперь обстреливают тыл противника. Между тем на вражескую территорию входят танковые колонны.

А под прикрытием танков наступает пехота.

— Сначала, — говорит он, — везде, куда хватает глаз, лишь кромешный, неизбывный ужас. Солдаты бегут в панике, раненые кричат, женщины и дети мечутся, не понимая, что случилось.

Горят дома. Обрушиваются пылающие крыши. Из хлевов вырывается обезумевший от страха скот. Поля перепаханы взрывами. Иногда на дороге попадаются изуродованные человеческие останки.

Ты стараешься воспринимать происходящее отстраненно, словно это не с тобой, словно это во сне. Во время первой атаки невозможно остановиться. Нельзя сделать передышку и оглядеться. Можно лишь идти вперед, следуя приказу. В такой ситуации и фотографировать трудно.

И все-таки некоторые образы запечатлелись в моем сознании навсегда. Вот старуха в ужасе обхватила сапог солдата. Она цепляется за него, но он просто отбрасывает ее в сторону.